Увеличить |
Штурман «Четырех
ветров»
Во всей
той окрестности не было ни одного человека, который мог бы его услышать.
Сервантес
Шатаясь,
я придерживался за складки его плаща, изображая собой судно, буксируемое против
ветра. Он неуклонно подвигался вперед и, как подобает морскому волку, тщательно
рассматривал мрак. Ветер, проносясь со скоростью шторма, свистел нам в уши,
словно стая обезумевших мальчишек. Выпитая водка кое-как согревала
внутренности, предоставляя коже зябнуть и коченеть от ледяных брызг дождя. В
голове мелькали воспоминания: хохочущие женские рты. Но если хоть раз в день
было весело – это уже хорошо.
Неизвестно,
куда мы шли, но в то время нисколько не сомневались, что идти нужно именно в
этом направлении. Зачем? Спросите об этом у штурмана. Он шагал так быстро, что
я сам не успел задать ему этот вопрос; к тому же он мне тогда и не приходил в
голову. Я брел, как слепой щенок, веселый, пьяный, мокрый и говорливый. Я
говорил страшно много. В самый короткий срок, считая с того момента, когда мы
показали тыл порогу «Свидания моряков», я выложил и вывернул наизнанку себя
всего, как наволочку; рассказал все свои секреты легкомысленно обнажил тайны,
проявил все сомнения и вытряхнул столько убеждений, что их хватило бы иному на
всю жизнь. Кроме того, я клялся самой страшной божбой и, когда штурман начинал
одобрительно рычать, приходил в явно неистовый восторг.
Подвигаясь
таким образом, мы очутились не далее, как в двух шагах от воды. Штурман втянул
носом соленый запах и не допустил меня упасть с набережной, что я пытался
сделать, принимая воздух за продолжение мостовой. Я сказал:
– Спасибо
тебе за то, что не всякий бы сделал на твоем месте. Будь здесь мой дядюшка, он
ласково улыбнулся бы мне с берега, даже не заботясь, способен ли я разглядеть
сквозь эту тьму его дьявольскую улыбку.
– Я
хочу пить! – захрипел штурман, хватая меня за бока. – Пить! –
Или я ложусь в дрейф, и пусть меня слопают акулы, если я тронусь с места!
Довольно! Я не греческая губка, но и не черепица. Я не могу более. Я жажду.
– Нечего
жаждать, – возразил я. – Морская вода с примесью апельсинных корок –
этого ли ты хочешь, бесстыдник? Или тебе мало полубочонка имбирного пива, трех
бутылок виски и полкварты персиковой настойки? Если мало – то «да», а если довольно
– то «нет!».
– Да! –
воскликнул он с одушевлением пророка. – Да! И идем, Билль, как можно
скорее! Не может быть, чтобы все трактирщики легли спать. Право на борт,
пьяница с гнилыми ногами, и держись за меня, иначе, клянусь копытами сатаны,
ветер опрокинет тебя, как грудного младенца.
Здесь я
принужден сделать маленькое отступление, чтобы познакомить со штурманом тех из
моих читателей, кто не встречал его ни в «Свидании моряков», ни в «Черном
олене», ни в «Рассаднике собутыльников». Он был в полном смысле слова –
мужчина. Его рыжая грива была густа, как июльская рожь, а широкое, красное от
ветра лицо походило на доску, на которой повар крошит мясо. Говорят, что и весь
он исполосован шрамами в схватках на берегу из-за лишнего комплимента чужой
красавице или нежелания уступать дорогу первому встречному, вроде джентльмена в
кэпи, – но этого подтвердить я не могу, так как никогда штурман при мне не
снимал рубашку; а снимал он ее три раза в год, по большим праздникам. Рост его
был немного пониже семи фут; глаза черные, как две хорошие маслины, а кулаки
весили бы, вероятно, по шести фунтов каждый.
Если это
вам нравится, то именно таков был его портрет в те времена. Прибавлю еще, что в
правом ухе он носил серьгу, снятую им со своей покойной жены, когда ее положили
в гроб. При этом, как передают, им были сказаны следующие знаменательные слова:
«Не думай, милая моя Бетси, что я хочу тебя обокрасть или что я стал жаден, как
нищий в пустой квартире; стоит тебе встать из гроба – и я куплю тебе сережки в
четыре фунта, потолще моих пуговиц». Сказав это, он зарыдал и вытащил серьгу из
уха покойницы – на память, по его объяснению.
За плащ
этого человека я и держался, пока мы, тоскуя о невозможном, блуждали по спящим
улицам. Не знаю – было ли еще когда-нибудь темнее, чем в эту ночь. Ветер
бушевал, как дюжина цепных псов; слева и справа, сзади и спереди бросал он
отчаянные толчки, рвал одежду и затруднял дыхание. Дождь поливал нас усерднее
садовника, хотя мы и не были розами, ноги мои жулькали в сапогах, коченели, и
я, наконец, перестал их совсем чувствовать. Мы прошли одну улицу, другую;
свернули, путались в переулках, но нигде, кроме искр своих собственных глаз, не
видели никакого света. Наглухо закрытые ставни скрипели заржавленными болтами,
из водосточных труб хлестала вода, и мрак, чернее мысли приговоренного к
смерти, закрадывался в наши сердца, жаждущие веселья.
Наконец,
штурман не выдержал. Стиснув зубы так, что они взвизгнули не хуже плохого
флюгера, и топнув ногой, он утвердился на месте крепче принайтовленной бочки. Я
тщетно пытался сдвинуть его, все мои усилия повели только к взрыву проклятий,
направленных против неба, ада, трактирщиков, моей особы и ни в чем не повинной
шхуны «Четыре ветра», мирно дремавшей у мола в соседстве двух катеров.
– Ни
с места! – громовым голосом рявкнул штурман, набирая как можно больше
воздуха. Это служило признаком, что он намерен держать речь, как всегда – в
подобных и иных критических случаях. – Ни с места, говорю я. Разбудим весь
город, или сами захрапим тут не хуже каких-нибудь кухарок или объевшихся
лавочников! Как?!. Два джентльмена желают выпить и не могут этого сделать
потому, что в этом дрянном городе живут сурки?! Эй, проживающие здесь (говоря
это, он подошел к ближайшим воротам и ударил в них кулаком так крепко, что
вздрогнула ночь), – эй, – говорю я, – вставайте! Мы желаем с
вами познакомиться. Если же вы не слышите, я буду барабанить здесь, как
обезьяна на ярмарке, до тех пор, пока не свалюсь в грязь! Проснитесь,
сухопутные крысы, кочни капусты, пучки сельдерея! Одну бутылку – и мы удалимся!
Расчет наличными!
Беснуясь,
он каждое слово свое сопровождал сокрушительными ударами. Сердце мое замерло. С
минуты на минуту я ожидал, что нас окружит толпа потревоженных жителей, и тогда
будет нехорошо. Но, к моему удивлению, царствовало глубокое безмолвие,
нарушаемое лишь возгласами отважного штурмана и гулом ветра.
– Лазит
в карман за словом тот, кто привык искать его везде, кроме собственной
головы, – продолжал мой спутник, сделав маленькую передышку, так как уже
охрип. – Или вы думаете, что мне с вами не о чем разговаривать? Дудки-с! Я
буду кричать вам до рассвета, потому что нет ни одной гавани в мире, где я не
менял бы золото на медяки, а серебро на свистульку! Кроме вас, есть еще желтые,
черные и коричневые балбесы, а есть и такие, что блестят почище ваших медных
кофейников! В Гаване рыбу ловят острогами, а в Судане крючками. А где лучший
хлеб, знаете ли вы, каракатицы? Я знаю – в Лиссабоне; потому что он там бел и
мягок, как девушка в восемнадцать лет! Я вам скажу, что в Индии есть слоны и
дворцы, тигры и жемчужные раковины. В океане, где я живу, как вы под железной
крышей, – вода светится на три аршина, а рыбы летают по воздуху на манер
галок! Это говорю вам я, штурман «Четырех ветров», хотя ее и чинили в прошлом
году! Попробуйте-ка прогуляться где-нибудь в Вальпарайзо без хорошего
револьвера – вас разденут, как артишок. В море, говорю я вам, бывают чудеса,
когда ваш собственный корабль плывет на вас, словно вы перед зеркалом! А где
пляшут гейши – я вам и ходить не советую, потому что вы распустите слюни.
Поросята! Я вам скажу, что есть места, где ананасы покупают корзинами, и они
дешевле репы. Видали вы небо, под которым хочется хохотать с зари до зари, как
будто ангелы щекочут в вашем носу концами своих крыльев? А леса, перед которыми
ваши цветники – вроде огородной гряды перед облаками на закате? В Шанхае чай
шесть пенни за фунт, и это первого сбора. Клянусь тетушкой черта, если она у
него есть, что сам видел раковины больше корзины, и они пестрели, как радуга.
Если б я не был пьян, я вас всех вытащил бы на палубу и дал бы вам на первое
время в месяц по двадцати шиллингов. Чего вы боитесь? Вы можете взять с собой
все ваши кастрюли, кровати и горшки с душистым горошком, да в придачу еще пару
гусей, если они у вас есть. Так я вам и позволил пакостить судно разным печным
скарбом! Не плачьте, чулочники, сапожники, кузнецы, пивовары, лавочники и
жулики! Ваше прошлое останется с вами, вы можете его пережевывать, как коза
жвачку, сколько угодно. Эй, говорю я, прыгайте, прыгайте из окошек вниз! Я
покажу вам новую бизань из самого сухого дуба на всей земле.
И так
как по-прежнему никто не пожелал бросить теплую постель, чтобы выругать штурмана,
он начал трясти ворота с остервенением, равным его жажде. Резкий грохот
задребезжал в переулках. Я дернул штурмана за рукав, не обращая внимания на его
брань, и сказал:
– Глотка
из бирмингамского железа – или ты хочешь, чтобы нас избили ни за что, ни про
что?
Но
упорство его было велико. Он уже приискивал подходящий булыжник, как вдруг неизвестная
личность, появившись из-за угла, помешала нашему объяснению. Это был ночной сторож.
– Куда
вы ломитесь, бродяги? – закричал он, подходя ближе и направляя красный
свет фонаря на наши головы. – Это пустой дом, и в нем нога человеческая не
бывала еще с прошлого рождества! Нечего сказать, хорошее занятие – портить
кулаки о ворота!
И я
услышал из уст штурмана новую, но уже негодную для печати речь, которую он закончил
следующими словами:
– Пусть
рассыплется в порошок тот, кто, покидая этот сарай, не прибил к нему фонаря с
надписью: «Здесь живут мыши!»
И мы
пошли снова. Штурман быстро шагал к гавани, а я едва поспевал за ним, придерживаясь
за складки его плаща.
|