Веселая бабочка
I
Барон
подарил Мери письменный стол. Эту дорогую вещицу (дамский письменный стол
неприятно называть мебелью) он купил нетерпеливо и радостно, предвкушая
ласковую улыбку женщины.
Ей,
конечно, необходимо было писать на чем-нибудь свои записочки-лилипуты.
Она
действительно улыбнулась и благодарила барона и даже, привстав на цыпочки, поправила
ему, под огненной бородой, галстук. Барон чмокал губами, мурлыкая от восторга.
Мери
была танцовщица и жила на содержании у барона.
Осуждать
ее за это не следует, – все дети любят сладкое и все хотят кушать.
Мери не
любила барона. Она жила прошлым и мучилась им. Но в ярком ее лице не было
ничего заметно. Посмотрим дальше.
Барон
ушел. Мери подняла руки, соединив концы пальцев. Свои сильные чувства и мысли
она выражала всегда танцами. Теперешние ее бессознательные движения, лениво
изменяя позы нежного тела, созданного для поцелуев и глаз, казались острым
желанием покинуть навсегда землю, несясь в дивный рай неги, описанный
Магометом.
Она как
бы взвивалась. Пальцы ее ног в маленьких туфлях едва касались пола. Трудно было
заметить в ней золотник тяжести.
В
зеркале с золотыми гирляндами, важно сдвинув тонкие брови, танцевала вторая
Мери.
Был
вечер: иллюминация улицы сверкала на черном окне белыми, красными и голубыми
шарами.
– О
Мери, Мери! – вздохнул, проходя мимо ее дома, молодой поклонник, очень
несмелый.
– Мери! –
простонал в другом конце города старик, тоже поклонник.
– Мери! –
сказал купец, ударив по столу кулаком.
– Мери! –
заплакал член общества одиноких.
– Барышня
Мери! – проникновенно сказал дворник ее дома.
И еще
много людей вспоминали в этот вечер красотку Мери, великодушную пленницу жизни.
Она же,
кружась в сверкающей комнате, дотанцовывала свое случайное настроение.
II
После
далекого, в передней, звонка, Мери остановилась. Холеная, льстивая горничная,
войдя, сказала, что пришел неизвестный человек в старом пальто.
Мери
кивнула.
Когда
появился неизвестный, она с неудовольствием помотала головой: человек был весьма
грязен. Видимо, он был из мира пропойц. Жалкий, детский лоб с густыми бровями,
сеть морщин, красный нос, и быстро бегающие, опухшие глаза ясно выдавали
«стрелка». Он, скрипя рыжими сапогами, подал запечатанное письмо.
Мери
прочла, всплеснула руками, заплакала и упала в кресло, топая ногами от боли.
Затем
сквозь раздвинутые на мокром лице пальцы один ее глаз, несчастный и влажный,
взглянул на понурую фигуру бродяги.
– Это…
очень далеко? – Она всхлипнула еще раз и встала, вытирая глаза крошечным комочком
платка.
– Извините
– не близко. И без меня, осмелюсь сказать, трудно вам будет разыскать. Жилище
сложное.
– Едем! –
Мери неистово позвонила, чтобы одеться. – Идите в переднюю! Идите… я сейчас!
III
Извозчик
вез странную пару от главных улиц, сетью угрюмых переулков, к заставе. Мери
беспокойно ворочалась, понукая извозчика словами и зонтиком. Замысловатое перо
ее шляпы тряслось над ухом бродяги. Взволнованная, нарядная женщина угнетала
его своим присутствием. Электрическая, душистая перчатка ее то и дело стискивала
руку проводника в порыве горького нетерпения. Он хмуро ежился и, наконец, боясь
прикасаться к странному существу, устроил свои ноги так, что они болтались
снаружи.
Мери
почти молчала. Она боялась спрашивать. Коляска несла их в местах, где было меньше
движения, с напуганной быстротой лихача. Характер улиц постепенно менялся.
Грязнее и ниже становились дома, неровнее – мостовая, улицы – уже, фонари –
реже.
Проходили
толпы рабочих, хулиганы. Брели с добычей халатники, напевая по привычке:
«Халат!» Скуластые проститутки шныряли в углах, басом приглашая «увлечься».
Взъерошенные
кошки мяукали у ворот. Слепые протягивали свою горсть. Женщины в платках
перебегали дорогу, прижимая к груди бутылку. Безрукие встряхивали пустым
рукавом. Безногие ерзали по панели, вытирая вспотевший лоб. Хриплая музыка
граммофонов гремела из дверей чайных. В пустынные дворы-сараи въезжали
извозчики, покачиваясь от сна.
В
переулке у шестиэтажного дома, сатанеющего от грязи, пьянства и нищеты,
извозчик остановился. Мери и прощелыга вступили в полутьму крутой лестницы.
Раздавленная луковица сунулась под каблучок танцовщицы, сделав его скользким.
Наконец, потянув ободранную клеенку, проводник открыл дверь. Это была квартира
с перегородками из газетной бумаги и дранок, кусков штукатурки и развешанного
белья.
– Входите! –
сказал проводник Мери, притихшей от смущения.
Он
свернул влево. Там, вытянувшись под лоскутным одеялом, на сколоченной из досок
кровати – лежал в тряпье тяжело дышащий от слабости и счастливого нетерпения
человек, на взгляд – иной породы, чем проводник Мери. Он был худ как цыпленок и
всматривался, расширяя глаза.
IV
Мери
наполнила собой комнату; в тысячу раз стало в ней беднее и гаже.
Больной
привстал. Он ничего не видел, кроме женщины. Проводник вышел.
– Не
жизнь, а кошмар! – сказала Мери, нагибаясь к лежащему и закусывая губу,
чтобы не плакать. – Ты ли это, Максим?
– Обо
мне потом! – восхищенно сказал больной, целуя упавшую ему на лицо
ладонь. – Я пять лет не видел тебя. Я не имел права и сейчас это делать.
Но, может быть, моя болезнь тяжела, как знать, что будет… захотелось взглянуть
на Мери.
– Не
ври! – Она, не удержавшись, заплакала, припав головой к плечу
мужчины. – Еще бы ты помер! Этого не хватало! Я сделаю все, что нужно! Дай
термометр… или нет, я побегу к доктору!.. Что с тобой?!
Но он не
ответил сразу, и она не повторяла вопроса. Пять лет – срок немалый, – люди
разучиваются говорить друг с другом, передавать чувства.
– Мери, –
сказал наконец Максим, – я хриплю, задыхаюсь, не могу встать. Зачем ты
ушла от меня?
Она
выпрямилась. Необходимо было сказать правду, так как положение изменилось.
– Это
все твои мамаша и тетки. Я ведь не знала, что из этого выйдет. Если б ты не
писал романов, – другое дело. В тот день, когда ты ездил для меня за
шеншелем, – обе они явились ко мне. Они даже не доложили о себе, а пришли,
как домой. Разговор был короткий, но у меня разболелась от него голова.
«Вы, – говорят они, – бросьте его, потому что он сделается знаменитым
писателем, а вы его погубите». – Мери пожала плечами. – «Вы, –
говорят, – миленькая, но пустая и легкомысленная. Он из-за вас погибнет…
Он за вас и теперь на стенку лезет… Будьте великодушны!» Так они меня
уговаривали! Я долго после того, как они ушли, каталась по полу и рвала волосы,
но ничего не сделаешь! Зачем стала бы я портить тебе жизнь? Я и написала тебе:
«Не люблю, не могу видеть, противен», и кончено. Я же в дураках и осталась.
– Так
вот что… – сказал Максим, повертываясь к стене и делая вид, будто колупает
обои. Затем он пролежал, уткнувшись лицом в подушку, минут пять.
– Слушай, –
робко сказала Мери, – не сердись!
Максим
повернулся.
– А
я не мог жить без тебя! – заговорил он. – Я спился… ты видишь, где я
теперь! Это была ошибка, Мери. Я без тебя не мог работать совсем.
– Все
пошло кувырком, – задумчиво произнесла женщина. – Но мы поправим это.
Мы поселимся вместе. Ты будешь снова писать свои романы?
– Конечно.
– Хорошо.
Поцелуй меня, пьянчужка, и подожди… я сейчас!
Она
оглянулась. В щелях драных перегородок торчали истерически любопытные зрачки
соседей и слышалось удерживаемое дыхание. Мери, все еще в слезах, показала
зрачкам язык и помчалась за доктором.
На
прелестном письменном столе, подарке барона, через день после рассказанного
оказалась записка:
«Уважаемый
Димочка! Ты будешь, может быть, горевать, но желаю тебе утешиться. Я уехала.
Если придешь в театр, я выгоню тебя вон… Пойми это!..
Мери».
Этим
оканчивается история. Здесь не нужно ничего прибавлять, потому что Максим выздоровел
и Мери танцевала его выздоровление. Читатель может подумать, что автор этого рассказа
легкомысленный человек. Ничего подобного. Автор – почтенный человек с седой
бородой, у него восемь детей и три дома в Саратове.
|