Увеличить |
Молчание
Дорога
из Престидэя в Нум раздваивалась наподобие змеиного языка около морского залива.
Налево она вела в Нум, направо – в Лемпшир.
На
раздвоении дороги плохо одетый человек с истощенным лицом замедлил шаги и,
слегка раскачивая ручным саквояжем, начал оглядываться, ища прохожих, которые
могли бы рассеять его сомнения. Вскоре он увидел человека могучего сложения,
мрачного, в бакенбардах, который неторопливо шел в Престидэй, и обратился к
нему с вопросом:
– Налево
или направо надо идти, чтобы попасть в Нум?
– Конечно,
налево. За теми холмами Нум. Четыре километра, и вы на месте. Увидев вас, я
сразу сказал себе: «Он не здешний». И я, кажется, угадал?!
При этом
проявлении общительности внушительная мрачность болтуна утратила нечто неуловимое,
делавшее ее солидной; глаза блеснули, выдав сплетника; несвойственное возрасту
любопытство смягчило мрачные черты и, нервно опершись о палку, человек умильно
захлопал веками.
– О,
да, вы угадали, – ответил путник. – Следовательно, я должен идти
налево?
– Я
знаю всех в Буме, – продолжал любопытный бакенбардист, пропуская
уклончивый вопрос мимо ушей. – И если вы сообщите, кого именно желаете там
видеть, то я подробно объясню, как найти дом. Нум разбросан, очень разбросан.
Мое имя Вильям Угестон, из Престидэя, – домовладелец, а также управляющий
конторой погребальных шествий.
Молодой
человек без особой охоты наименовал себя:
– Том
Дарль, из Гертона, – и сообщил, что ему нужен Тристан Бурль, бывший
нотариус.
– Бурль?! –
воскликнул Угестон. – Хорошо, ваше счастье, что вы, как мне кажется, опоздали!
Ведь объявление напечатано уже дней десять назад! Впрочем, оно со мной.
Пока
Дарль молча смотрел на него, Угестон в приливе общительности расстегнул пиджак
и извлек объемистый бумажник, набитый газетными вырезками. Поспешно разыскав
одну вырезку, Вильям Угестон показал ее Дарлю.
– Мы
с вами говорим об этой штуке, не так ли? – спросил Угестон, давая Дарлю
прочесть текст.
– Да, –
ответил, помолчав, Дарль. Еще помолчав, он прибавил: – Действительно, это самое
объявление я имел в виду, направляясь к Бурлю.
– Каков
изверг?! – воскликнул Угестон и пристукнул палкой. – Это негодяй,
тиран! Его дочь стала женой бедного секретаря, служившего у директора
консерватории в Гертоне, и Бурль, представьте, отказался ее видеть, восстановил
директора против мужа дочери, лишил беднягу места, а сам, старый печеночник,
мстительный ипохондрик, выдумал для себя вот это самое развлечение. Он стал
нанимать секретарей для того, чтобы их мучить. Его ненависть к секретарям
вообще – достигла силы… я бы сказал: внушительности похоронной процессии в
пятьсот долларов.
Объявление,
тщательно спрятанное
Угестоном
в бумажник, было напечатано неделю назад «Биржей Престидэя» и гласило
следующее:
«Тристану
Бурлю нужен секретарь,
образованный
человек, шатен сухого типа, с серыми глазами, умеющий быстро писать под
диктовку и точно исполнять поручения, одинокий, опрятный, скромно одевающийся.
Жалованье 225 долларов ежемесячно, стол и комната, ежемесячная прибавка 25
долларов. Непременное условие: в присутствии Тристана Бурля – молчать. Молчать
безусловно, категорически, не произнося ни единого слова, ни даже восклицания.
В противном случае, если бы даже нарушившее это условие лицо и прослужило шесть
месяцев, оно лишается всех заработанных денег, которые уплачиваются по
истечении полугодия.»
– Надеюсь,
я не опоздал, – сказал Дарль, – так как найдется мало охотников
служить такому сумасброду. Мало найдется также шатенов сухого типа с серыми
глазами вроде меня. Молчать я умею. Я скажу прямо – люблю молчать. Итак, дорога
налево?
Подтвердив
свое указание, Угестон хотел взять Дар-ля за пуговицу жилета, чтобы набросать
ему огненными чертами портрет злодея Бурля, но будущий секретарь, приподняв
шляпу, ударился шагать так широко и быстро, что Угестон, рассеянно осмотрев
небо и землю, подобно кошке, у которой из-под носа улетел воробей, гордо
закинул голову и направился к Престидэю, острые крыши которого виднелись из-за
холмов.
В тот
день Тристан Бурль, человек пятидесяти девяти лет, страдающий одышкой, печенью
и подагрой, был особенно мрачен, даже свиреп, так как видел во сне дочь, Леону,
и безумно ревновал ее к ее мужу, ненавистному нищему секретарю Сивилю
Брентгаму. Его утешало лишь то, что директор консерватории Льюис Терн уволил
Брентгама, одновременно делая уступку свирепому клянчанью Бурля и своему
личному чувству, потому что был сам неравнодушен к Леоне Бурль, девушке
красивой и милой. Бурль любил дочь сильно, но примириться с ней не мог. Слово
«секретарь» бесило его. Бурль прочел восторженное письмо Леоны, разорвал его,
прекратил высылать деньги и написал дочери, чтобы она забыла о нем навсегда.
Через неделю начал он стороной наводить справки о ее жизни в Гертоне, но узнал,
что Брентгамы куда-то выехали и адрес их затерялся.
Страшно
разозлясь, что дочь не написала ему второго письма, противоречивый старик
«уткнул подбородок в галстук ненависти» и засел как паук в своем доме, поджидая
секретарей-мух, чтобы мучить их, согласно обещанным в объявлении пыткам. Его
врагами стали все секретари мира, но – в особенности – секретари тридцати лет,
сероглазые «шатены, сухого типа», как описывала ему Леона Бурль Брентгама.
По всем
статьям Дарль отвечал требованиям сумасбродного объявления. Не очень печалясь о
предстоящей тирании, Дарль разыскал в Буме дом Бурля и сообщил экономке
нотариуса, что явился по объявлению. Не прошло и десяти минут, как его провели
к Бурлю.
Перед
Дарлем, в старом кожаном кресле, подоткнутый подушками, с тростью в руках, сидел,
прищурясь одним глазом, толстый, широкоплечий старик. Из-под насупленных бровей
выглядывали желто-коричневые глаза; левый – угрюмо приоткрытой щелью, полной
ядовитого блеска, и правый – раскрытый как на врага, в упор, под бровью,
приподнятой насмешливо и неодобрительно. Круглое лицо старика было обведено
ресничатой бородой, клочки которой торчали подобно лучам. Домашний костюм из
грубого серого шелка и мягкие туфли Бурля указывали на любовь к простору и
удобству. Его кабинет состоял из огромного окна, стола, напоминающего небольшую
площадь, книжных шкапов, дорогого ковра и кожаных кресел. На зеленых стенах не
было никаких картин. Портрет дочери Бурль убрал со стола в шкап.
– Вы
читали объявление? – спросил Бурль голосом столь резким, что Дарль
вздрогнул.
– Да,
я прочел его.
– Нравится
оно вам?
– Нет.
– Нет?
Зачем же вы явились?
– Я
должен зарабатывать. В настоящее время очень трудно найти место, – сказал
Дарль, внимательно присматриваясь к старику, который, сопя и кашляя, очевидно,
приготовился забавляться, так как, закрыв глаза, улыбнулся почти оскорбительно. –
Я человек без средств, а на моих руках несколько братьев и сестер, которые
должны получить образование. Объявление мне не нравится, но на ваши условия я
согласен.
Бурль
передвинулся в кресле и покачал головой.
– Что
же, вы надеетесь, что будете всегда молчать?
– Безусловно.
– Как
хотите. Секретарь мне нужен. Ваше имя? Вы можете говорить в течение десяти минут.
Затем вы умолкнете. Пользуйтесь этим сроком, когда он пройдет, вам придется
только выслушивать.
Хотя
Бурль явно издевался, Дарль остался спокоен.
– Действительно, –
начал Дарль, – я найду кое-что сказать. Ваше объявление недостойно вас. Я
не касаюсь причин, которыми оно вызвано, – если только есть иные причины,
кроме желания показать свою власть над зависимым и неимущим лицом. Я уверен,
что когда-нибудь впоследствии вам это станет понятно. Как видите, у меня нет
нужды употребить все десять минут на разговор с вами. Я говорил не более двух
минут. Остальные восемь я уступаю вам и остаюсь в вашем распоряжении.
Левая
щека Бурля дергалась. Он вытаращил глаза.
– Я
думаю, что вы уберетесь вон! – закричал Бурль.
– Нет.
Я должен служить.
– В
таком случае… – Бурль тяжело вылез из кресла, подвалился, хромая, к столу,
стукнул тростью и повторил: – В таком случае… с этого мгновения…
беспрекословно… молчать!
Дарль
покорно кивнул.
– Вы
сказали свое, – начал, брызгая слюной, Бурль, – а я выложу вам свое.
Есть порода, – к сожалению, порода людей низких, гнусных, льстивых к
высшим, нахальных и грубых с низшими, наушников, сплетников, шпионов и
предателей, называемая… сек-ре-та-ри. Секретарь мнит себя выше патрона; крадет
почтовые марки, пишет доносы начальству своего хозяина, втирается в доверие к
его родственникам и втайне смеется над деятельностью того, кому служит. Он считает
себя умнее всех, тиранит просителей, лжет, берет подачки и мечтает жениться на…
на молодой девушке, родственнице хозяина, на его дочери, если она есть, черт
возьми! Я не говорю, что это вы именно такой секретарь; я вас не знаю и говорю
вообще. Я презираю секретарей, а потому они должны молчать как собаки. За ваши
дерзости сбавляю вам жалованье на двадцать пять долларов. Принимаете? Дарль
кивнул.
– Предупреждаю
вас, – продолжал Бурль, начиная уставать, – что я буду всячески
пытаться вызвать вас на говорение, особенно к концу полугодия. Я стану
провокатором, хитрецом, соблазнителем. Я вас поймаю. Кстати: у меня… нет ни
дочери, ни даже племянницы. Ну-с, вы будете писать под диктовку, а кроме того,
вам предстоит снять множество копий в моем архиве. Еще вы перепишете мой
дневник. Все.
Дарль
кивнул несколько раз, после чего задумавшийся, нахмурившийся Бурль позвонил
экономке.
– Шатену
сухого типа, Томасу Дарлю, дайте комнату внизу, угловую, и чтобы я ничего не
слышал о том, как и что он у вас ест. Сегодня вы свободны, – обратился
Бурль к Дарлю, – но завтра в семь утра приходите сюда.
Совершенно
усталый, Бурль захромал к спальне, боком провалился в дверь, волоча ногу и
трость, и хлопнул дверью ток громко, что загудел дом.
Прошло
двадцать дней.
Каждый
день, в семь часов утра, Дарль приходил к старику в его кабинет и работал со
всей тщательностью добросовестного труженика, подшивая бумаги, снимая копии,
разыскивая в архиве Бурля справки и документы, необходимые тому для
удовлетворения запросов бывших клиентов и составления книги под названием
«Нотариальная практика Лисского округа с 1900-го по 1920-й год». Кроме того, он
вел приходо-расходные тетради Бурля, ходил покупать сигары, виски и играл с
Бурлем в шахматы. Весь день Дарль был занят, его отпускали не ранее восьми вечера,
когда, измученный, он приходил в свою комнату – ужинать и пить чай.
Выражения:
«сероглазый», «черствого типа» без употребления собственного имени Дарля,
затем: «ну-ка, поворачивайтесь живее!», «долговязый кисляй!», «живо в лавочку!»
– и другие еще более живописные, слетали с языка Бурля так часто, что иногда он
сам в страхе замирал, ожидая пощечины. Но секретарь был выдержан на редкость.
Кроме того, он оказался дельным, образованным работником. Дарль только сжимал
губы и кивал, слыша брань, или отрицательно качал головой.
Однажды
старик упал на пол, начал барахтаться как черепаха и дико вращать глазами.
Дарль с трудом поднял его, усадил в кресло и поправил подушку. Бурль,
отдышавшись, сказал:
– Ожидаете
признательности?
Дарль
погрозил пальцем, улыбнулся и указал на свой рот.
– Все
равно поймаю! – заявил Бурль.
Дарль,
пожав плечом, занялся работой. Бурль стукнул палкой и убежал в спальню.
Утром на
двадцатый день этой, с позволения сказать, «службы» к секретарю вошла экономка
Дора Форсет. У нее было встревоженное лицо.
– Он
тоскует о дочери, – сказала экономка. – Я должна посвятить вас в эту
историю, так как, может быть, вы сумеете разыскать адрес. Леона вышла замуж,
отцу не понравился ее брак, и он запретил ей писать. Впоследствии Бурль сделал
шаг к возобновлению отношений, но было уже поздно: она выехала из Гертона
неизвестно куда. Вы видите, я волнуюсь, но что делать, скажите? Всю ночь ему
было плохо, а старики мнительны. У него бывает удушье. Под утро он плакал. Жаль
его. Ведь он не столько зол, сколько болен, и болен давно.
– Сущие
пустяки, – сказал Дарль. – Я знаю, где живет дочь Бурля. Так ему и
скажите. Хоть сейчас. Я знаю их обоих: ее и ее мужа, Брентгама. Не
беспокойтесь.
Сказав
так, Дарль увидел, с какой легкостью может исчезать толстая женщина, если известие
чрезвычайно. Она побежала к Бурлю, оставляя по дороге открытыми все двери и
голося «мистер-рль» – «р-ль» – все глуше, пока с лестницы не донесся последний
ее возглас: «Нашли!»
В
комнате Дарля раздался отрывистый звонок.
Когда
Дарль пришел в кабинет, он увидел Бурля, стоявшего в дверях спальни. Его лицо
опухло, руки тряслись.
– Знаете
адрес? – прохрипел Бурль. – Как вы его знаете? Почему вы его знаете?
Говорите!
Дарль
подал заранее приготовленную бумажку. На ней было написано: «Провокация. Снимите
молчание».
– Молчание
и шкуру, если хотите! – заорал Бурль. – Я сдохну, пока вы трясетесь
над своим жалованьем! Почему, почему, черт возьми, вы знаете адрес?!
– Потому
что я муж Леоны, – сказал Дарль, невольно посматривая на палку
Бурля. – Я Брентгам.
Бурль
ухватился за дверь и начал сползать на пол. Дарль усадил его в кресло.
– Мы
живем в Текле, деревня неподалеку от Лисса, – продолжал Дарль, –
потому что продали почти все вещи и могли снять лишь что-то вроде птичьей
клетки. Я кое-как занял денег и направился к вам, чтобы попытаться смягчить
вас. Леона слаба здоровьем, и разрыв с вами сильно изнурил ее. По дороге я
узнал о вашем объявлении и решил сколько могу расположить вас к себе, работая
по объявлению.
Бурль
полулежал с закрытыми глазами, слушая внимательно и ехидно. Вдруг он приоткрыл
правый глаз.
– Вы
были хорошим секретарем, – неожиданно сказал Бурль. – Но до чего я
прав! Только секретарь может выкинуть такую штуку! Теперь будете ждать моей
смерти! Вздыхать о наследстве?
– Вот
именно. Ведро цианкали и пулемет приготовлены. «Настала ночь. Шипя как змея,
вполз злодей…»
– Ну,
довольно, – перебил Бурль. – Я устал. Место я вам устрою. Ваш
поступок в моем вкусе: хорошо сыграно. Привыкну. Но, пожалуйста, ни слова Леоне
о том, как я вас посылал за водкой, потому что мне это было запрещено.
– Хорошо, –
ответил Брентгам. – Вы уже знаете, что секретари умеют молчать.
|