Как я умирал на экране
В
полдень я получил уведомление от фирмы «Гигант», что предложение мое принято. Жена
спала. Дети ушли к соседям. Я задумчиво посмотрел на Фелицату, скорбно
прислушиваясь к ее неровному дыханию, и решил, что поступаю разумно. Муж, неспособный
обеспечить лекарство больной жене и молоко детям, заслуживает быть проданным и
убитым.
Письмо
управляющего фирмой «Гигант» было составлено весьма искусно, так, что только я
мог понять его; попади оно в чужие руки, никто не догадался бы, о чем речь. Вот
письмо:
«М.Г.!
Мы думаем, что сумма, о которой вы говорите, удобна и вам и нам (я требовал
двадцать тысяч). Приходите на улицу Чернослива, дом 211, квартира 73, в 9 часов
вечера. То неизменное положение, в котором вы очутитесь, назначено с соответствующим,
приятным для вас, ансамблем».
Подписи
не было.
Некоторое
время я ломал голову, – каким путем очутившись в «неизменном положении»,
т. е. с простреленной головой, я могу убедиться в выполнении «Гигантом»
обязательства уплатить моей жене двадцать тысяч, но скоро пришел к заключению,
что все выяснится на улице Чернослива. Я же, во всяком случае, не отправлюсь в
Елисейские Поля без твердой гарантии.
Несмотря
на решимость свою, я был все-таки охвачен вихренным предсмертным волнением. Мне
не сиделось. Мне даже не следовало оставаться дома, дабы голосом и глазами не
лгать жене, если она проснется. Размыслив все, я выложил на стол последние,
плакавшие у меня в кармане медные монеты и написал, уходя, записку следующего
содержания:
«Милая
Фелицата! Так как болезнь твоя не опасна, я решил поискать работы на огородах,
куда и иду. Не беспокойся. Я вернусь через неделю, не позже».
Остаток
дня я провел на бульварах, в порту и на площадях, то расхаживая, то
присаживаясь на скамью, и был так расстроен, что не чувствовал голода. Я
представлял отчаяние и скорбь жены, когда она наконец узнает истину, но
представлял также и то материальное благополучие, в каком будут ее держать
деньги «Гиганта». В конце концов – через год, может быть, – она поймет и
поблагодарит меня. Потом я перешел к вопросу о загробном существовании, но тут
рядом со мной на скамейку сел человек, в котором я без труда узнал старого
приятеля Бутса. Я не видел его лет пять.
– Бутс, –
сказал я, – ты стал, должно быть, очень рассеян! Узнаешь меня?
– Ах!
Ах! – вскричал Бутс. – Но что с тобой, Эттис? Как бледен ты, как
оборван!
Я
рассказал все: болезнь, потерю места, нищету, сделку с «Гигантом».
– Да
ты шутишь! – сморщившись, сказал Бутс.
– Нет.
Я послал фирме письмо, сообщая, что хочу застрелиться, и предложил снять аппаратом
момент самоубийства за двадцать тысяч. Они могут вставить мою смерть в
какую-нибудь картину. Почему не так, Бутс? Ведь я все равно убил бы себя; жить,
стиснув зубы, мне надоело.
Бутс
воткнул трость в землю не меньше как на полфута. Глаза его стали бешеными.
– Ты
просто дурак! – грубо сказал он. – Но эти господа из «Гиганта» не
более как злодеи! Как? Хладнокровно вертеть ручку гнусного ящика перед
простреленной головой? Друг мой, и так уже кинематограф становится подобием
римских цирков. Я видел, как убили матадора – это тоже сняли. Я видел, как
утонул актер в драме «Сирена» – это тоже сняли. Живых лошадей бросают с обрыва
в пропасть – и снимают… Дай им волю, они устроят побоище, резню, начнут бегать
за дуэлянтами. Нет, я тебя не пущу!
– А
я хочу, чтобы мои дети всегда были обуты.
– Ну,
что же! Дай мне адрес этих бездельников. Они ведь не знают твоей наружности. Я
стану на твое место.
– Как!
Ты умрешь?
– Это
мое дело. Во всяком случае, завтра мы обедаем с тобой в «Церемониале».
– Но…
если… как-нибудь… деньги…
– Эттис?!
Я
покраснел. Бутс всегда держал слово, мое недоверие страшно оскорбило его.
Надувшись, он не разговаривал минуты три, потом, смягчившись, протянул руку.
– Согласен
ты или нет?
– Хорошо, –
сказал я, – но как ты вывернешься?
– Головой.
Я не шучу, Эттис! Говори адрес. Спасибо! До свидания. Мне осталось ведь только
четыре часа. Иди домой, будь спокоен и займись списком неотложных покупок.
Мы
расстались. Я чувствовал себя так, как если бы доверил все свое состояние
человеку, уплывшему на дырявом корабле в бурное море. Потеряв Бутса из вида, я
спохватился. Как мог я согласиться на его предложение?! Его таинственные
расчеты могли быть ошибочны. «Своя рука – свои деньги» – так следовало бы
рассуждать мне. Через полчаса я был дома.
Жена
встала с постели и плакала над моей запиской. Она не могла мне простить «работу
на огородах». Я сказал, что не нашел работы. Наконец мы помирились и задремали,
обнявшись. Я уснул; во сне видел жареную рыбу и макароны с грибами. Меня
разбудили громкие слова жены: «Как вкусны эти пирожки с луком!»… Бедняжка
грезила тем же, что и я. Было темно. Вдруг прогремел звонок, и так решительно,
как звонят почтальоны, полицейские и посыльные. Я встал и зажег огонь.
Человек
в длинном клеенчатом пальто вошел и спросил:
– Не
вы ли Фелицата Эттис?
– Да,
я.
– Вот
вам пакет.
Он
поклонился и вышел так скоро, что мы не успели его спросить, в чем дело.
Фелицата разорвала конверт. Сев от изумления на кровать, держала она в одной
руке пачку тысячных ассигнаций, а в другой записку.
– Дорогой, –
сказала она, – мне дурно… деньги… и твоя смерть… О, господи!..
Подхватив
упавшую записку, я прочел:
«М.Г.
Ваш муж покончил с собой на глазах своего старого знакомого, имя которого для
вас безразлично. Тронутый бедственным вашим положением, прошу принять нечто от
моего излишка в размере двадцати тысяч. Труп перевезен в больницу св. Ника».
Тогда
внезапная полная уверенность, что Бутс умер, сразила меня. Ничем иным, как ни
старался, я не мог объяснить получение денег. Стараясь привести в чувство жену,
я перебирал воображением все возможности благополучного исхода (для Бутса), но,
зная его намерения, готов был заплакать и разорвать деньги. Жена очнулась.
– Что
было со мной? – Ах, да… Что все это значит?
Новый
звонок заставил меня броситься к двери. Я ждал Бутса. Это был он, и я судорожно
повис на его шее.
Среди
вопросов, возгласов, перебиваний и смеха рассказал он следующее:
– Ровно
в 9 часов вечера я был у двери номера семьдесят три. Меня встретил любезный
толстый старик. Я был в лохмотьях и натер глаза луком, – они казались
заплаканными. Вот краткий наш разговор за чашкой прекрасного кофе.
Он. –
Вы хотите умереть?
Я. –
Очень хочу.
Он. –
Это неприятно, но я сторонник свободной воли. Согласитесь ли вы умереть в костюме
маркиза XVIII столетия?
Я. –
Он, надо быть, лучше моего.
Он. –
Потом еще… парик… и борода…
Я. –
О, нет! Костюм безразличен мне, но лицо должно остаться моим.
Он. –
Ну, ничего… я так только спросил. Напишите записку… понимаете…
Я
написал: «В смерти моей прошу никого не винить. Эттис» – и отдал записку
старику. Затем мы условились, что деньги будут немедленно посланы моей, то есть
твоей жене. Старик поколебался, но рискнул. Он вложил деньги при мне в пакет и
отослал с посыльным.
Теперь
смотри, что вышло из этого. Меня провели в сад, ярко залитый электрическим светом,
и посадили на стул, спиной к дереву. Перед этим я, кряхтя, напялил жеманную
одежду маркиза. Съемщик с аппаратом стоял в четырех шагах от меня. Он и старик
не показались мне особенно бледными, отношение их было, видимо, деловое. Старик
предложил мне перед смертью – что бы ты думал? красавицу и вино; но я
отказался… Теперь жалею об этом. Я торопился успокоить тебя.
Отправляясь
умирать, я надел темный, лохматый парик, под которым скрыл плоскую резиновую
трубку, наполненную красным вином. Конец ее, залепленный воском, приходился у
правого виска. – «Прощайте, дорогой друг», – сказал старик. –
«Мишель, начинай!», и оператор принялся вертеть ручку аппарата. Я поднял глаза
вверх, и подведя дуло к виску, выпалил холостым зарядом. Вино тотчас же потекло
за воротник. Я откинулся, хватая воздух руками, и проделал все гримасы агонии,
какие придумал, с закрытыми глазами. Старик кричал: «Ближе, Мишель, снимай
лицо!» Наконец, я добросовестно замер, свесив на грудь голову (всего метров на
тридцать). – «Все-таки это страшно»! – сказал Мишель. Тогда я встал и
демонстративно зевнул.
Оба они
тряслись в страшном испуге, не сводя с меня пораженных взглядов. «Нечего смотреть, –
сказал я, – моему виску все-таки больно, он обожжен. Если вы поверили в
мою смерть, поверит и публика». – Я поклонился им и ушел… в костюме
маркиза. Затем переоделся дома и поспешил к тебе.
– И
они не упрекали тебя? – спросил я.
– Нельзя
же расписаться в бесчеловечности. Моя совесть чиста! Думай так же и ты, Эттис.
Я видел, как действительно застрелился один человек, и, знаешь, в этом было не
много выразительности. Он просто выстрелил и просто упал, как пласт. Подражание
правдивее жизни, но «Гигант» еще не дорос до такого, милый мой, понимания.
|