Увеличить |
История одного убийства
I
За
окнами караульного помещения бушевал резкий, порывистый ветер, потрясая крышу
ветхого здания и нагоняя скучную, зевотную тоску. В самой караулке, у
деревянного крашеного стола, кроме разводящего, сидели еще двое: рядовой
Банников и ефрейтор Цапля. Разводящий, младший унтер-офицер, сумрачный, всегда
печальный человек, лениво перелистывал устав строевой службы, время от времени
кусая краюху ржаного хлеба, лежавшую на столе. Ему смертельно хотелось спать,
но он пересиливал себя и притворялся погруженным в изучение воинской
премудрости. К тому же минут через двадцать надо было вести смену. А кроме
этого, он не решался вздремнуть из боязни караульного офицера, который каждую
минуту мог заглянуть на пост и сделать ему, разводящему, строгий выговор, а то
и посадить под арест. И хотя он завидовал часовым, имеющим возможность через
каждые два часа стояния на посту спать целых четыре, но сознание своего
служебного положения и превосходства заставляло его еще шире раскрывать сонные
глаза и усиленно шевелить губами, запоминая непреложные догматы строевой
дисциплины.
Цапля
взял листик махорочной бумаги и, вытащив из штанов огрызок карандаша, при свете
жестяной лампы нарисовал, помогая себе языком и бровями, подобие порохового
погреба и маленькую фигурку часового. Часовой вышел кривым на один глаз и
безногим, так что казалось, будто он стоит по колено в земле, но Цапля, тем не
менее, остался весьма доволен рисунком. Он прищурился, захохотал, отчего
вздрогнули его полные, мясистые щеки, потом сказал, протягивая бумажку
Банникову:
– Смотри,
Машка, – это кто?
Банников
всегда служил предметом насмешек Цапли и теперь не сомневался, что ефрейтор
изобразил его, Банникова, но не обиделся, желая угодить начальству, и сказал,
ласково улыбаясь глазами, нежными, как у молодой девушки:
– На
кого-то страсть похож. Никак Алехин?
Алехин
был солдат, стоявший в это время на часах. Цапля помолчал немного, придумывая,
что бы такое сказать поязвительнее Банникову, и вдруг прыснул:
– Это,
Машка, ты! Вот ты эдак, расщеперившись, стоишь.
Банников
молча улыбнулся, взял нож и отрезал кусок хлеба от каравая.
– Ужин-то
не несут, кашицу-то нашу, – сказал он. – Дай-кось хлебца хошь пожую,
что-то есть охота.
Разводящий
поднял голову. У него было худое, загорелое лицо и маленькие черные усы. Он
протянул руку к Цапле и сказал, зевая:
– Покажь!
Цапля
подал рисунок унтеру и глупо захохотал.
– Машка,
расщеперившись, стоит, – с трудом сказал он сквозь смех. – Не хочет
признавать своего патрета.
– Вовсе
не похож, – сказал разводящий. – Банников – парнишка румяный, как
яблочко, а ты огородную чучелу изобразил.
Цапля
надулся. Он ожидал, что унтер поддержит его, и они вдвоем подымут на смех молодого
солдата, прозванного «Машкой» за скромность и застенчивость. Он пожевал губами
и сказал:
– Сущая
девка энтот Банников. Банников! А может, ты девка переряженная, а?
Унтер
улыбнулся, жуя хлеб. От движений челюстей шевелились его маленькие, острые усы,
и казалось, что они помогают жевать.
Довольный
Цапля продолжал.
– Позавчера
в газетах писали, будто Банников наш к ротному ночевать ходит. Правда, штоль,
ась, Банников?
Банников
смотрел в стену и конфузливо улыбался, ожидая, когда кончится у Цапли прилив
веселости. Потом шмыгнул носом, покраснел и сказал, проглотив хлеб:
– А
пускай их пишут! Попишут да и перестанут. Скоро, чай, сменяться. Смена-то моя
ведь!
– Ну,
так что? – спросил Цапля.
– Кашицу
долго не несут, – зевнул Банников. – Без горячего скушно.
– Ишь
ты, деревенский лапоть, – наставительно сказал унтер, хотя сам с
удовольствием похлебал бы теперь горячей жидкой кашицы. – Солдат по уставу
безо всякой кашицы должен обойтись. Терпеть и голод и холод.
– Да
ведь это… оно… так, например… только словесность, – тихо произнес
Банников. – А есть каждому полагается!
– На
службе мамки и тятьки нет, – зевнул разводящий. – Цапля, давай чай
пить. Все равно энту кашицу принесут холодную. Вон Банников за кипятком
сбегает. Давай копейку, Банников, на кипяток, будешь с нами чаевать.
– Сейчас
бегу, – сказал Банников, вставая и откладывая в сторону недоеденный
ломоть. – Только мне не поспеть уже чай пить – чичас на смену.
– Ну,
на смену! Еще четверть часа тебе слободы, а коли што, Алехин обождет малость. Беги-ка,
беги скоренько!
Банников
вышел из-за стола, поправил ремень, оттянутый патронной сумкой, снял с гвоздя
медный чайник и спросил:
– Куда
идти-то? Чай, заперто везде.
– В
Ерофеев трактир беги, Машка! – крикнул Цапля, часто моргая белыми ресницами
серых навыкате глаз. – На Колпинской, возле часовни. Там дадут, не
заперто.
– Ладно, –
сказал Банников отворил дверь и вышел.
II
Банников
служил первый год и часто со страхом думал, что службы осталось еще три долгих,
тяжелых года. Первые недели и даже месяцы службы нравились ему новизной
обстановки, строгим, деловитым темпом. Потом, когда не осталось ничего нового и
интересного, а старое сделалось заезженным, скучным и обязательным, его стала
тяготить строгость дисциплины и общество чужих, раздраженных и тяготящихся
людей, согнанных в глухой уездный город со всех концов страны. Банников был
грамотный, добродушный крестьянин, застенчивый и мягкий. Лицо его даже на
службе сохранило какую-то женскую округлость и свежесть розовых щек, пушистых
бровей и ресниц, что было причиной постоянных, скорее бессмысленных, чем
обидных шуток и прозвищ, вроде «Машки», «Крали», «Анютки». С первых же дней
службы, приглядевшись к отношениям людей, окружавших его, он понял, что
молодому и неопытному солдату легче всего служить, угождая начальству. Он так и
делал, но его никто не любил и не чувствовал к нему ни малейшей симпатии.
Покорность и угодливость – козыри в жизненной игре. Но в покорности и
угодливости Банникова слишком чувствовались и вынужденность и сознательная
умеренность этих качеств. Когда он подавал сапоги или винтовку, вычищенные им,
своему взводному или по первому слову бежал в лавочку, тратя свои деньги, у
него всегда был вид и выражение лица, говорящие, что это он делает без всякой
приятности, но и без злобы, потому что так нужно, потому что он в зависимости и
знает, как сделать, чтобы жилось легче. Это чувствовалось, и хотя к Банникову
не придирались так, как к другим, но всегда при удобном случае давали ему
понять, что всякая провинность будет взыскана с него так же, как и с других. Но
Банников был всегда молчалив, внимателен, исполнителен и сосредоточен.
Он купил
в трактире чаю, сахару на две копейки, кипятку, вышел на улицу и почти бегом,
придерживая на ходу чайник, направился через площадь в сторону порохового
склада. Ветер свистел ему в уши и стегал лицо резкими вздохами. На ходу
Банников заметил, что кипяток не горячий, а только теплый, и это обстоятельство
было ему неприятно. «Еще ругаться будут за мои же деньги, – думал он,
зажмуривая глаза от ветра и наклоняя голову. – Разводящий-то еще ничего, а
вот Цапля проклятая начнет глупость свою выказывать». – Эта служба – ой,
ой, ой! – вслух вздохнул он, обращаясь к невидимому слушателю. –
Только бы отслужить как-нибудь, уж черт бы ее взял!
Когда
перед ним в темноте скорее почувствовались, чем обрисовались черные силуэты погребов,
а за ними мелькнуло освещенное окно караулки, Банникова остановил хриплый,
простуженный голос Алехина. Часовой крикнул:
– Эй,
кто идет?
– Свои,
Банников.
– А
смена скоро, не знаешь?
– Надо
быть, скоро, – подумав, ответил Банников. – Надо быть, эдак, с
четверть часа, што ли, еще тебе стоять.
В ответ
послышалось легкое насвистывание гопака. Банников хотел уйти, как вдруг Алехин
сказал:
– Караульный
офицер был.
– Ну?
Был? А что?
– Да
ничего. Кабы не заметил, что ты был ушодчи.
– Ну-у! –
с сомнением протянул Банников. Однако смутная тревога охватила его и задержала
дыхание. Он подошел к караульному помещению и отворил дверь.
III
Когда
Банников ушел, Цапля свернул папироску, лег на грязные, лоснящиеся доски нар,
поднял ноги вверх и стал болтать ими в воздухе, постукивая каблуком о каблук.
Он был в дурном настроении оттого, что его, ефрейтора, выпущенного из учебной
команды, послали в караул часовым, как какого-то Банникова. Правда, это
случилось из-за нехватки солдат, но все-таки мысль о том, что он должен, как
простой рядовой, сменять Банникова или Алехина, которые чистят ему сапоги и
винтовку, выводила его из душевного равновесия. С разводящим они одногодки,
однако тот уже младший унтер, имеет две нашивки и получает три рубля жалованья,
а он, Цапля, все еще ефрейтор. Непонятно и унизительно. От скуки ему захотелось
подразнить разводящего, и он сказал, пуская табачный дым колечками к потолку:
– Петрович!
А, Петрович!
– Ну, –
отозвался унтер, закрывая устав. И так как Цапля молчал, придумывая, что
сказать, добавил: – Я, брат, вот уже двадцать три года Петрович!
– А
не зря ли мы Машку послали? – как бы рассуждая сам с собой, продолжал
Цапля. – Зря, право, зря!
– А
почему зря? – спросил разводящий, вынул карманное зеркальце и, боком
поглядывая в него, раздавил прыщ около носа. – Почему, ты говоришь, зря?
– Как
бы караульный офицер не пришел. Застанет на грех, да облает, а еще, того гляди,
в карцер запрячет.
– Придет
– скажу, что ушел часовой, мол, по своей надобности, – и вся недолга.
– Ой,
придет, чует моя печенка, – продолжал Цапля. – Этот Циммерман имеет
обнакновение спозаранку. Мне из его четвертой роты сказывали.
– И
врешь же ты все, Цапля! – с досадой сказал разводящий. – Экий у
человека брешливый язык!
– А
вот с места не сойти! А ты маленький, что ли, не понимаешь, караулы-то они вон
на каком расстоянии. Конечно, зачнет ходить пораньше.
– Да
будя тебе брехать. – сказал разводящий, отрезая новый ломоть хлеба. –
Спи, околей до чаю.
– А
вот он идет! – вскричал Цапля, глядя в окно и нарочно приподнимаясь, чтобы
разводящий поверил ему. На самом же деле он никого не видел, да и глубокий
мрак, висевший за окном, не позволял ничего видеть.
В это
время за дверью караульного помещения раздались медленно-приближающиеся шаги.
Разводящий подумал, что идет Банников, но что Цапля принимает шаги солдата за
приближение офицера. Поэтому он решил сам напугать Цаплю, встал из-за стола и
запер дверь на крючок.
– Не
пущу его, – сказал он, держа руку у крючка, – твоего Циммермана.
Нехай тем же поворотом гарцует обратно.
Кто-то
дернул дверь, крючок брякнул и замер. Но Цапля уже действительно не на шутку
испугался и вскочил с нар.
– Эй,
Петрович, отпирай ему! – крикнул он. – Ведь и в самом деле…
Разводящий
заторопился, снимая крючок, сообразив, что Банников в самом деле не мог
вернуться так скоро. Но железо как-то не слушалось его вдруг задрожавших
пальцев и неловко скользило в петле.
– Вот
дурака валяет! – взволновался Цапля. – Шутки шутками, а в самом де…
Сильный
удар в дверь потряс стены ветхого здания караулки так, что задребезжали стекла
и огонь испуганно затрепетал в лампе. Разводящий отпер. Раздалось энергичное
ругательство, дверь с силой распахнулась настежь, и взбешенный офицер быстрыми
шагами вошел в помещение.
Цапля
уже стоял, вытянув руки по швам. Разводящий взял под козырек, крикнул: «Смиррно!»
и побледневшими губами пытался пролепетать рапорт. Лицо его из грустного и
сонливого сделалось вдруг жалким и растерянным.
– Ваше
благородие, в карау… – начал было он, но Циммерман раздраженно махнул
рукой.
– Чего
запираешься, черт! – крикнул он, бегая серыми обрюзгшими глазами с
разводящего на Цаплю. – С девками вы, что ли тут, сволочь?
– Простите,
вашебродь, – сказал унтер голосом, пересекающимся от волнения. – От
ветру… дверь. Ветром отводит… Я на крю… хотел припереть… вашбродь!
Офицер
смотрел на него в упор, засунув руки в карманы пальто и как бы ожидая, когда
солдат кончит свои объяснения, чтобы снова разразиться бранью. Циммерман был
невысок, сутуловат, с длинной шеей и брюзгливым, птичьим лицом. Он ударил
ладонью по столу и сказал:
– Постовую
ведомость!
Разводящий
заторопился, вынимая бумагу из брюк. В это время офицер нагнулся и посмотрел
под нары. Не найдя там никого, он немного успокоился и сказал:
– Где
третий?
У
разводящего захолонуло сердце, но он притворился спокойным и быстро проговорил:
– Банников…
вашбродь… так что вышел за своей нуждой…
– Позови
его! – сказал офицер утомленным голосом, разглядывая стены. – Позови
его!
Цапля
стоял, возбужденно переминаясь с ноги на ногу, и испуганно смотрел на разводящего.
Унтер тоскливо вздохнул, откашливаясь и беспомощно глотая слюну. Ему хотелось
заплакать. Прошло несколько томительных, долгих мгновений. Циммерман подписал
ведомость и сказал:
– Ты
слышал мои слова?
– Будьте
великодушны, вашбродь! – плаксиво забормотал унтер. – Он вышел,
вашбродь… У меня просясь… за кипятком, вашбродь… Сейчас обернется.
– Сволочь! –
сказал офицер твердо и отчетливо, подняв брови. – Сволочь! – повторил
он, уже раздражаясь и посапывая. – Ты в карцере сидел?
– Никак
нет, вашбродь! – с отчаянием выдавил из себя разводящий.
– На
первый раз скажешь своему ротному, чтобы посадил тебя на пять суток переменным.
Понял?
– Так
точно, ваш…
Циммерман
повернулся к солдатам спиной и, толкнув ногою дверь, вышел. Когда дверь затворилась,
разводящий стоял еще некоторое время на прежнем месте, уныло смотря вниз.
– Эх
ты, господи! – вздохнул он, разводя руками. – Ну, что это? Почему
такое?
– Я
тебе говорил, Петрович, отопри! – заискивающе пробормотал ошеломленный
Цапля. – Разве я зря? Когда мне из четвертой роты…
– Пошел
ты к лешему! – сказал унтер, садясь за стол и с вытянутым лицом трогая
книгу за углы. – Ты говорил? Ты лежал и брехал.
Он был
сконфужен и разозлен печальным результатом своей шутки с Цаплей. Перспектива
чаепития, такая заманчивая несколько минут назад, сделалась теперь безразличной
и нудной.
– А,
отсижу! – вдруг ободрился разводящий, приходя в себя. – Пять суток –
ишь, удивил солдата!
– Я
вчера Лизку встрел, – сказал Цапля, стараясь перевести разговор на другую
тему. – Убегла ведь от меня, стерва, не верит в кредит, ха, ха, ха!
– Ну,
пять суток, так пять суток! – продолжал размышлять вслух разводящий. –
Пять – не десять!
– Ведь
как угадал, – удивлялся Цапля, тупо усмехаясь широким ртом. – Ровно
знал, что придет. Прямо вот такое было у меня предчувствие.
– Рад,
что накаркал, – огрызнулся унтер. – А вот он самый с кипятком идет.
IV
Банников
поставил чайник на стол и весело улыбнулся, запыхавшийся и довольный тем, что
не даром сходил. Сахар в бумажке он тоже вынул и сказал, подвигая его
разводящему:
– Не
больно горяч только кипяток-от. И то насилу достал. У буфетчика выпросил, он
уже запираться хотел.
– А
ну тебя с кипятком! – морщась, процедил сквозь зубы разводящий. – Тут
из-за тебя такая неприятность была.
– А
што? – спросил, недоумевая, Банников, переводя глаза с ефрейтора на
унтера. – Кака неприятность?
– Кака,
кака? – закричал Цапля, багровея и брызжа слюной. – Разиня вятская,
черт бы тебя там дольше носил!
Он был
взволнован недавним приходом офицера, и теперь, при виде спокойных, ясных глаз
Банникова, испытывал непреодолимую потребность выместить на нем взбудораженное
состояние своей души. Цапля был «отделенным» Банникова, начальством, и поэтому
считал себя вправе кричать и браниться.
Недоумение
в лице Банникова еще больше раздражало его. Он сплюнул в сторону и продолжал
громким, злым голосом:
– Цаца
эдакая! Смотрите, мол, на меня, какой я красивый!
– Чего
же вы ругаетесь, господин отделенный? – тихо сказал Банников. – Я же
ведь ничего…
– А
чего ты два часа слонялся? Из-за тебя вон разводящий засыпался.
– На
пять суток, – уныло сказал унтер, перелистывая устав. – Караульный
тут был, тебя спрашивал, а как ты отлучился, так вот я и засыпался.
– Я
не виноват, – вполголоса ответил Банников.
Он чувствовал
себя глубоко обиженным, но поборол волнение и, сев с краю нар, принялся
переобувать сапоги, натиравшие ногу портянками. Разводящий продолжал сидеть над
уставом, шевеля губами и изредка подымая глаза к потолку. Лампа чадила, узкая
струйка копоти вилась вверх, расплываясь в воздухе. В красноватом мигающем
свете фигуры солдат и самые лица их казались деревянными, грубо раскрашенными
манекенами. В бревенчатых стенах шуршали тараканы, изредка срываясь и падая; в
углу, у кирпичной облупленной печи, блестели металлические части винтовок.
Цапля, в глубине души чрезвычайно довольный несчастьем разводящего, стоял,
заложив руки в карманы. Губы его, сложенные сердечком, насвистывали песню:
«Крутится, вертится шар голубой…» Затем он поймал на стене таракана и оборвал
ему усы. Таракан вырывался, но Цапля понес его к лампе, бросил в стекло и
долго, ухмыляясь, смотрел, как коробится и трепещет от боли поджаренное
насекомое. Повода придраться к Банникову пока больше не было. Цапля скучал. Его
беспокойный, дурашливый характер требовал суеты, кипения, брани. Он стал ловить
другого таракана, но разводящий поднял голову и сказал:
– Руки
поганишь, а потом будешь за сахар хвататься. Брось! Давай чай пить. Пить – так
пить…
– А
где кружки? – спросил Цапля, хотя знал, что они стоят на полке в углу; но
ему хотелось, чтобы их принес Банников. Банников не шевелился, и острая
неприязнь к молодому солдату снова шевельнулась в груди ефрейтора.
– Там,
на полке, – сказал разводящий, отрываясь от устава и закрывая книгу.
Цапля
помялся немного, потом достал две кружки, плеснул в них воды из чайника и вылил
на пол. Затем налил себе и унтеру, взял кусочек сахару, бережно откусил и
потянул из кружки бурую теплую жидкость. Чай показался ему слишком холодным, и
Цапля крикнул:
– Ты
что же, Машка, с погреба кипятку-то принес?
– Да,
Банников, холодноват! – сказал и унтер, трогая чайник.
– Да
не было, взводный, горячего-то! – ответил Банников. – Чуть было еще
сахару не забыл купить.
Цапля
принял эти слова на свой счет и вспыхнул. Ему показалось, что Банников хочет укорить
его в том, что он, Цапля, пьет его чай и сахар, а все же недоволен и ругается.
Он стукнул кружкой о стол и закричал:
– Сахару
купил! Думаешь, сахар купил, так тебя, тетерю, завсегда по башке будут гладить?
Ты чего коришь сахаром-то своим? Лапоть паршивый, а? Хошь, я тебе завтра пуд
сахару в зубы воткну? Что я сахару твоего не видал, что ли?
Банников
надел второй сапог и удивленно, оторопев, смотрел несколько секунд на расходившегося
ефрейтора. Прошло еще мгновение, и на розовом, безусом лице его скользнула улыбка.
Что было в ней, это знал только он сам, но Цапле в мягко улыбнувшемся рте
солдата почудилось снисходительное сожаление и уверенность в своей правоте.
Этого он не мог снести. Глаза его сузились, круглые, мясистые щеки запрыгали,
как в лихорадке. Цапля поставил кружку на стол и вплотную подскочил к
Банникову.
Неожиданно
для самого себя он занес руку наотмашь и больно ударил Банникова по лицу
концами пальцев. Сначала, в момент замаха, намерения ударить у него не было. Но
когда побледневшее лицо Банникова с испугом в глазах метнулось в сторону,
уклоняясь от удара, у Цапли вспыхнула острая жестокость к розовой упругой щеке,
и он конвульсивно дернул по ней пальцами.
– Эй,
Цапля, не драться! – строго прикрикнул унтер. – В казарме дело твое,
а при мне не смей!
– Вот,
смотри на него! – сказал Цапля глухим голосом, дрожа от волнения. –
Цаца! Пальцем его тронуть не смей? Ишь, сволочь!
Банников
встал и провел по щеке дрожащими пальцами. Лицо его попеременно вспыхивало
красными и белыми пятнами. Он хотел говорить, но неведомое чувство сжимало ему
горло. Наконец на темных глазах его заблестели слезы, и он сказал:
– За
что вы меня бьете-то, отделенный? А? За что?..
Тоска и
жалость к себе слышались в его голосе. Цапля притворился пьющим чай. Ему было
уже совестно за вспышку, но не хотелось показать этого.
– За
что вы меня ударили, отделенный? – тихо и настойчиво повторил
Банников. – За что? Я же ничего.
– Чего
мелешь? – сердито отозвался Цапля. – Кто тебя бил? Никто тебя не бил.
Поговори еще.
Наступило
неловкое молчание. Злая тяжесть обиды глухо ворочалась в Банникове. За что? Он
купил для них за свои деньги чаю и сахару. Ему вдруг страстно захотелось уйти,
уйти из опостылевшей караулки куда-нибудь в лес, лечь на траву и забыться.
Разводящий
молча прихлебывал чай, чувствуя стеснение и неловкость от выходки Цапли. Желая
нарушить тягостное молчание, он покрутил усы и сказал:
– Какой
случай в пятой роте был. Приходит артельщик на базар за крупой, крупы купить.
Ну, это самое, купил, на кухню принес, смотрит, а там, в мешке-то, шесть
мышенят подохших. Ей-богу! Целое гнездо. Так и бросили, дежурный по кухне
велел…
Унтер
мельком взглянул в сторону Банникова. Солдат сидел неподвижно, смотря в одну
точку глазами, полными слез.
– Будет,
Банников! – сказал разводящий, крякнув. – Он так, сдуру. Брось!
И,
помолчав, добавил:
– В
конвойной команде двоих избили прямо в лоск… Одному так пол-уха откусили.
– Разводящий! –
сказал Цапля, прислушиваясь. – Никак Алехин свистит.
Действительно,
за стеной караулки трещали короткие, раздражительные свистки. Унтер посмотрел
на часы, отставил кружку и сказал:
– Банников,
айда на смену! И так прозевали. Четверть часа лишка стоит человек.
Банников
встал, молча надел поверх белой рубахи серую скатанную шинель, взял из угла
винтовку и вышел… Вслед за ним вышел и разводящий и через несколько минут
вернулся назад с Алехиным, рябым и курносым парнем.
V
Банников,
заступив пост, осмотрел ружейный затвор, поставил его на предохранительный
взвод и медленно обошел здание порохового склада, рассматривая, в целости ли
замки, печати и двери. Убедившись, что все благополучно, он вскинул винтовку на
плечо и стал ходить взад и вперед по узкой тропинке, проложенной часовыми. Дул
по-прежнему холодный, упорный ветер, свистя в ушах, но Банников, расстроенный
случившимся в караулке, не замечал ни ветра, ни холода. Раздражение против
Цапли постепенно утихало, и он только с грустью думал о том, что за три
оставшихся года службы придется, вероятно, еще много натерпеться подобных
неприятностей. Понемногу в одиночестве и тишине уснувшей площади ему захотелось
спать, но он, как и всегда, превозмогал усталость, расхаживая и высчитывая,
когда придет письмо из деревни в ответ на его письмо, в котором он просил
выслать холста для рубашек и яблоков.
Алехин
между тем долго и основательно ругался, узнав, что ужин не принесли и что кипятку
в чайнике почти не осталось. Унтер меланхолично рассказал ему о посещении
караульного офицера и своем несчастии. Алехин на это заметил:
– Леший
бы их всех драл! С солдата спрашивают, а чтобы куб поставить в караулке, так
этого нет. Спать я хочу; утро вечера мудренее, а баба девки ядренее.
Он лег
на нары, зевая во всю мочь, сунул под голову свернутую шинель, дососал окурок
папиросы и скоро захрапел. Его пример нагнал сонливость и на разводящего, но
так как унтер спал крепко и боялся проспать смену, то не лег на нары, а просто
склонился на руки к столу и начал дремать.
Цапле не
спалось. Он долго и отчаянно зевал, придумывая, чем бы убить время. Почему-то
смуглая, побледневшая от удара щека Банникова вертелась перед глазами, вызывая
раздражение против себя, солдата и вообще против всего неудачного дня. Кроме
того, что пришлось идти в караул часовым, он проиграл еще утром в карты рубль
шестьдесят копеек и остался без денег. Вытащив складной нож, Цапля принялся
ковырять им дерево стола, отдирая пальцами щепки; потом плюнул в гирю стенных
часов, но не попал и стал считать удары маятника. А досчитав до тридцати,
заскучал, надел шапку и вышел из помещения.
VI
Небо
выяснилось и, синея, мерцало холодным узором звезд. От этого вверху, над
черными массами зданий, было как будто светлее, а над землей по-прежнему
расстилался унылый мрак, заставляя напрягать слух и глаза. Рубаха Банникова
смутно белела шагах в двадцати от караулки, неподвижно и сонно. Цапля долго
смотрел в его сторону, подрыгивая коленом и засунув руки в карманы брюк.
«Ишь,
фря! – сказал он мысленно. – Тоже, выслужиться хочет. Фордыбачит.
Очень мне твой сахар нужен!»
Но тут
же вспомнил, что часто брал взаймы у Банникова и сахар и чай.
«Пойти
вот, пугнуть тебя хорошенько, так будешь знать, что есть служба!»
Мысль
эта мелькнула в его голове сначала просто словами, но потом Цапля стал думать,
что в самом деле хорошо бы еще как-нибудь посмеяться над Банниковым. Ни то, что
он ефрейтор и отделенный, ни то, что он ударил Банникова и ругал его, не давало
ему сознания своего превосходства над ним. Напротив, как будто выходило, что он
еще чем-то обязан Банникову, и тот знает это. Надо было сделать что-нибудь
такое, чтобы молодой солдат почувствовал зависимость свою от него и признал ее.
«Выкрасть
разве затвор у его? – сказал себе Цапля. – Пусть попросит Машка
хорошенько, тогда отдам!»
Эта
жестокая, но соблазнительная мысль сменилась другой – что такого аккуратного солдата,
как Банников, трудно застать врасплох. Однако Цапля хотел попытаться. У него
была надежда, что Банников уснул или задремал, в крайнем же случае ефрейтор
решил тихонько подползти к нему сзади, сразу выхватить из винтовки затвор и
убежать. К тому же сильный, гудящий ветер, наверное, заглушил бы шаги и шорох.
Окончательно взбудораженный возможностью интересного развлечения, Цапля уже
представлял хохот разводящего и растерянность Банникова, когда он заметит свою
оплошность и увидит, что затвора нет. Такие шутки часто выкидываются солдатами,
и Цапля однажды уже с успехом проделал это.
Он
вернулся в караулку, торопливо скинул летнюю рубашку с погонами и остался в темной,
бумазейной. Фуражки он не надел потому, что она была тоже белая, парусиновая, и
вышел за дверь. Белая рубаха часового смутно маячила в том же самом месте.
Цапля осторожно, на цыпочках, затаив дыхание, прошел несколько шагов по
направлению к пороховому складу, потом лег на живот и стал тихо ползти к углу
здания, где, опираясь на пожарную кадку с водой, спиной к нему стоял Банников.
Холодная, мокрая трава задевала и колола лицо Цапли, колола руки, а он,
подползая все ближе и разглядев внимательнее позу часового, окончательно
уверился в успехе своего предприятия и пополз энергичнее, тяжело раздвигая
неуклюжим, коротким телом слабо шуршащую траву.
Теперь
между ним и Банниковым оставалось пять-шесть шагов расстояния. Из-за высокой
кадки Цапле виднелся белый чехол фуражки и темный силуэт плеч. Тонкое черное
острие штыка шевелилось рядом с головой, как раз с левой стороны, с которой
приближался Цапля. Улыбаясь в темноте, ефрейтор приостановился, рассматривая
кадку и соображая, заползти ли совсем с левой стороны к Банникову, или сзади,
из-за кадки, протянуть руку и нащупать затвор ружья.
Часовой
тихо напевал какую-то заунывную песню и медленно покачивал головой из стороны в
сторону. Цапля решил выползти из-за кадки, сообразив, что, пожалуй, из-за нее
рукой ружья не достать. Он стал подыматься на четвереньки, подбирая ноги, и
вдруг прижался к земле всем телом, как пласт. Банников зашевелился. Ему надоело
стоять на одном месте, слипались глаза. Стараясь прогнать тягостное оцепенение,
он поднял ружье, потоптался немного и медленными, мерными шагами двинулся в
сторону Цапли.
Ефрейтор
совсем прирос к земле, зарывая лицо в траву. Он лежал шагах в трех от стены
здания, мысленно ругая Банникова и досадуя на свою неловкость. И в то
мгновение, когда он хотел незаметно двинуться в сторону, Банников задел ногой о
его сапог, почувствовал живую упругость человеческого тела и испуганно
остановился.
Тишина
вдруг сделалась зловещей и хитрой, со звоном бросилась в уши, ударила в сердце.
Десятки различных мыслей, нелепых и смутных, разбежались в голове Банникова,
как стая рыб. Вздрагивая, как струна, он взял ружье наперевес, осторожно
склонился, разглядывая траву, и еще более испугался, различив немые очертания
притаившегося человека. Что-то уперлось ему в грудь, сжало кольцом горло,
завертелось в глазах.
– Кто
тут? Встань! – с отчаянием сказал он нетвердым голосом, судорожно
стискивая руками ложе ружья. – Эй!
Неизвестный
молчал. Ефрейтор лежал сконфуженный, с слабой надеждой, что Банникову только
почудилось, и он уйдет. Часовой нагнулся еще ниже, присел на корточки и с
удивлением узнал Цаплю. Испуг сразу отхлынул, но сердце еще продолжало стучать
громко и назойливо. Одно-два мгновения Банников стоял выпрямившись, с досадой и
недоумением.
Цапля
неподвижно лежал, и страх снова вернулся к Банникову. Не зная, что делать, и
окончательно растерявшись, он перевернул винтовку прикладом вверх, приставил
острие штыка к затылку ефрейтора и тоскливо затаил дыхание.
– Вставайте,
отделенный! – твердо сказал он, со страхом вспоминая устав и преимущество
своего положения. – Ну!
Но
самолюбие и комичность результата проделки удерживали Цаплю на земле. Он
упрямо, с ненавистью в душе продолжал лежать.
Мысль о
том, что Банников, Машка, деревенский лапоть, приказывает ему, приводила его в
бешенство. Цапля стиснул зубы и оцепенел так, чувствуя, как раздражительно и
зло бьется его сердце.
– Вставайте,
отделенный! – настойчиво повторил Банников и, пугаясь, сильнее нажал штык.
Ефрейтор вздрогнул от холода стали и тоскливого сознания, что тяжелый острый
предмет колет ему затылок. Но у него еще оставалась тень надежды, что Банников
ради будущего не захочет его унижения и уйдет.
Часовой
тяжело дышал, бессознательно улыбаясь в темноте. И оттого, что орудие смерти
упиралось в живое тело, глухая хищность, похожая на желание разгрызть зубами
деревянный прут, жарким туманом ударила в его мозг. А возможность безнаказанно
убить неприятного, оскорбившего его человека показалась вдруг тягостно приятной
и жуткой. Жаркая слабость охватила Банникова. Вздрогнув мучительно сладкой
дрожью, он поднял ружье и, похолодев от ужаса, ударил штыком вниз.
Хрустнуло,
как будто штык сломался. Конец его с мягким упорством пронзил землю. И в тот же
момент злоба родилась в Банникове к белому, сытому и стриженому затылку
ефрейтора.
Тело
вздрогнуло, трепеща быстрыми, конвульсивными движениями. Тонкий, лающий крик
уполз в траву. Цапля стал падать в бездонную глубину и, согнув руки, пытался
вскочить, но голова его оставалась пригвожденной к земле и смешно тыкалась
лицом вниз, как морда слепого щенка, колебля ружье в руках Банникова. Солдат
еще сильнее нажал винтовку, удерживая бьющееся тело, потом с силой дернул
вверх, отчего голова ефрейтора подскочила и стукнулась о землю равнодушным,
тупым звуком. Шея Цапли вздрогнула еще раз, вытянулась вперед и затихла вместе
с неподвижным, притаившимся телом.
Выжидательно
улыбаясь и чувствуя странную пустоту в голове, Банников потрогал пальцами
теплый, липкий конец штыка, затем прислонил ружье к стене, достал коробочку
спичек и стал зажигать их, опустившись на колена возле убитого. Ветер почти
моментально задувал огонь. Желтые вспышки одна за другой на мгновение
выхватывали из мрака восковой окровавленный затылок ефрейтора и гасли,
сорванные ветром. Банников швырнул коробочку в сторону, потом встал и начал
искать ее, чувствуя в теле и движениях тупую, пьяную легкость. Руки его были
холодные и дрожали. Не найдя спичек, он вспомнил о винтовке, вскинул ее на
плечо, хотел пойти куда-то, но остановился и сказал:
– А
я почем знаю, кто он такой есть? Я по правилу. Я правильно!
Тяжелая,
смертельная тревога сменила возбуждение. Банников поднес к губам свисток и
свистнул долгой, пронзительной трелью, вызывая разводящего.
|