Вперед и назад
(Феерический рассказ)
I
В конце
мая и начале июля город Зурбаган посещается «Бешеным скороходом». Ошибочно было
бы представить этого посетителя человеком даже самой сумасшедшей внешности:
длинноногим, рыкающим и скорым, как умозаключение страуса относительно
спасительности песка.
«Бешеный
скороход» – континентальный ветер степей. Он несет тучи степной пыли, бабочек,
лепестки цветов; прохладные, краткие, как поцелуи, дожди, холод далеких
водопадов, зной каменистых почв, дикие ароматы девственного леса и тоску о
неведомом. Его власть делает жителей города тревожными и рассеянными; их сны беспокойны;
их мысли странны; их желания туманны и обаятельны, как видения анахорета или
мечты юности. Самое большое количество неожиданных отъездов, горьких разлук,
внезапных паломничеств и решительных путешествий падает на беспокойные дни
«Бешеного скорохода».
5-го
июля в сорока милях от Зурбагана три человека шли по узкой степной тропе, направляясь
к западу.
Шедший
впереди был крепкий, прямой, нервный человек, лет тридцати трех. Природа
наградила его своеобразной цветистостью, отдаленно напоминающей редкую
тропическую птицу: смуглый цвет кожи, яркие голубые глаза и черные, вьющиеся, с
бронзовым отливом, волосы производили весьма оригинальное впечатление,
сглаживая некрасивость резкого мускулистого лица, именно богатством его
оттенков. Двигался он как бы толчками – коротко и отчетливо. На нем, как и на
остальных двух путниках, был охотничий костюм; за спиной висело ружье; остальное
походное снаряжение – сумка, свернутое одеяло и кожаный мешочек с пулями –
размещались вокруг бедер с толковой, удобной практичностью предусмотрительного
бродяги, пользующегося, когда нужно, даже рельефом своего тела.
Этого
звали Нэф.
Второй
путник, развалисто поспешавший за первым, был круглолиц, здоров и неинтересен в
той степени, в какой бывают неинтересны люди, созданные для работы и маленьких
мыслей о работе других. Молодой, видимо, добродушный, но тугой и медлительный к
новизне, он являлся того рода золотой серединой каждого общества, которая, по
существу, неоспорима ни в чем, подобно столу или крепко пришитой пуговице. Сама
природа отдыхает на таких людях, как голодный поэт на окороке. Второго путника
звали Пек, а был он огородником.
Третий
мог бы нагнать тоску на самого веселого клоуна. Представьте одушевленный гроб;
гроб на длинных, как бы перекрученных, испитых ногах, с впавшим животом,
вздернутыми плечами, впалыми, кислыми глазами и руками-граблями. Его рыжие усы
висели как ножки мертвого паука, он шел размашисто и неровно, вяло шагая через
воздух, как через ряд сундуков. Этого звали Хин. В Зурбагане он чистил на улице
сапоги.
Все трое
шли в полусказочные, дикие места Ахуан-Скапа за золотом, скрытым в тайной жиле
Эноха. Умирая, Энох передал план тайников Нэфу[42].
Хин, соблазнясь, истратил на снаряжение деньги из сберегательной кассы, а Пек
шел как могучая рабочая сила, годная копать землю и вязать на переправах плоты.
II
Когда
стемнело, путники остановились у небольшой рощи, разожгли костер, поужинали и
напились кофе.
Огромная
ночь пустыни сияла цветными звездами, большими, как глаза на ужас и красоту.
Запах сухой травы, дыма, сырости низин, тишина, еще более тихая от сонных
звуков пустыни, дающей вздохи, шелест ветвей, треск костра, короткий вскрик
птицы или обманчиво близкий лепет далекого водопада, – все было полно
тайной грусти, величавой, как сама природа – мать ощущений печальных. Человек
одинок; перед лицом пустыни это яснее.
Нэф
развернул карту.
– Вот,
братцы, – сказал он, отводя ногтем часть линии не более пяти
миллиметров, – вот сколько мы сделали в первый день.
– А
сколько осталось? – спросил, помолчав, Хин.
– Столько. –
Нэф двинул рукой до противоположного края карты.
– Д-да, –
сказал Пек.
Хин
промолчал. Устремив глаза в тьму, бесцельно, но напряженно, как бы улетая в нее
к далекой цели, Нэф сказал:
– Помните,
что путь наш не легок. Я уже говорил это. Нас будет рвать на куски судьба, но
мы перешагнем через ее труп. Там глухо: леса, тьма, враги и звери; не на кого
там оглянуться. Золото залегло в камне. Если хотите, чтобы ваши руки
засветились закатом, как глаза, а мир лежал в кошельке, – не кряхтите.
Пек и
Нэф вскоре уснули, но Хин даже не задремал. Беспокойно, первый раз так опасливо
и реально, представил он долгий-предолгий путь, дожди, голод, ветры и
лихорадки; пантер, прыгающих с дерева на загривок, магические глаза змей,
стрелу в животе и пулю в сердце… Чей-то скелет среди глубокого ущелья… Он
вспомнил красоту отделанного под орех ящика, на котором останавливается щедрая
нога прохожего, солнечный асфальт, свою газету, свою кофейню и верное серебро.
Он внутренне отшатнулся от того края карты, на котором, смеясь, Нэф положил ладонь;
отшатнулся и присмирел.
Хин
осторожно встал, собрался и, не разбудив товарищей, зашагал к Зурбагану, унося
на спине взгляд догорающего костра. Так, человек, страдающий боязнью
пространства, поворачивается спиной к площади и идет через нее, пятясь… Мир
опасен везде.
III
Проснувшись,
Нэф показал Пеку следы, обращенные к ночлегу пятками.
– Нас
двое теперь, – сказал он. – Это лучше и хуже. – Пек выругался,
невольно все-таки размышляя о причинах, заставивших Хина вернуться. Он был
смущен.
Затем
прошел месяц, в течение которого два человека пересекали Аларгетскую равнину с
достоинством и упорством лунатиков, странствующих по желобу крыши, смотря на
луну. Нэф шел впереди. Он говорил мало; часто задумывался; в хорошую погоду –
смеялся; в плохую – кусал губы. Он шел легко, как по тротуару. Пек был
разговорчив и скучен, жаловался на лишения, много ел и часто вздыхал, но шел и
шел из любви к будущему своему капиталу.
Однажды
вечером к поселку, расположенному на берегу большой реки, пришли два грязных
бородатых субъекта. Их ногти были черны, одежда в земле. Они вошли в небольшой
дом, где молодцеватый, крупный старик и молодая девушка, красивая, как весенняя
зелень, садились ужинать.
– Вы
куда? – осведомился старик.
– К
Серым горам, – сказал Нэф.
– Далеко.
– Пожалуй.
– Зачем?
– Слитки.
– Дураки, –
заявил старик. – Туда многие ходят, да мало кто возвращается.
– Мало
ли что, – возразил Нэф, – ведь я иду в первый раз.
Старик
хмыкнул, как на лепет ребенка.
– Нерра,
покорми их и положи спать, – сказал он дочери. – Пусть они во сне
целуются с золотом, а наяву – со смертью.
– Шутки
не наполняют кармана, – возразил Нэф.
Девушка
засмеялась. Пек сел к пирогу со свининой; Нэф выпил водки, потом занялся и
едой.
Ужин
прошел в молчании. Затем Нерра сказала:
– Сумасшедшие,
ваша постель готова.
– Ты
любишь умных? – спросил Нэф.
– Должно
быть, если не люблю глупых вопросов.
– Какой
принести тебе подарок?
– Свой
скальп, если ты разыщешь его.
– Бери
сейчас. – Нэф нагнулся, подставив лохматую голову.
Старик,
вынув изо рта трубку, густо захохотал. Девушка рассердилась.
– Идите
спать! – вскричала она.
Нэф
скоро заснул; Пек, ворочаясь, вспоминал круглые руки Нерры. Утром, когда Нэф занялся
чисткой ружья. Пек вышел во двор и сел на бревно, осматриваясь.
Вдали,
за цветущей изгородью, виднелись холмы хлебных полей. В сарае толкались свиньи,
розовые с черными пятнами. На другом дворе бродили коровы великанского вида.
Под ногами Пека суетились крупные цветные куры, болтливые индейки; вечно
падающие гуси шипели, как тещи; синие с золотом и хохолками на голове утки
охорашивались на солнышке.
Старик
вышел из хлева. Увидев Пека, он подошел к нему и сказал:
– Любезный,
в горах дико и дрянно, а у меня много работы. Два месяца назад утонул мой сын.
Если хочешь, живи работником. Мы всегда спокойны и сыты.
В это
время через двор прошла Нерра, улыбаясь себе, в солнце и ярком платье, богатая
молодостью. Она скрылась. Вся картина знакомой фермерской жизни была для души
Пека, как оттепель среди суровой зимы, – тоска мучительного и опасного
странствования.
– Хорошо, –
сказал Пек.
Старик
подбросил лопату. Пек пошел в дом, где столкнулся с Нэфом, одетым и готовым к
походу.
– Скорее,
идем, – сказал Нэф.
– Нэф…
я…
– Где
же твое ружье?
– Послушай…
– Время
дорого. Пек.
– Я
здесь останусь работником.
Нэф отвернулся.
Постояв с минуту, он прошел мимо Пека, как мимо пустого места. У ворот он
обернулся, увидев Нерру, смотревшую на него из-под руки.
– Ну,
я пошел, – сказал он.
– Прощай.
Береги скальп.
Нэф
досадливо отмахнулся. Девушка презрительно фыркнула и повернулась спиной к дороге,
уходящей к горам.
IV
Жизнь
знает не время, а дела и события. Поэтому без точного исчисления месяцев, разделивших
две эти главы, мы останавливаемся у окна, только что вымытого Неррой до блеска
чистой души. Около нее стоял Пек.
– Что
же мне теперь делать?
– Купать
лошадей.
– Нерра!
– Отстань,
Пек. Твоей женой я не буду.
Он
смотрел на ее гибкую спину, тяжелые волосы, замкнувшиеся глаза и маленькие, сильные
руки. Так, как смотрит рыбак без удочки на игру форели в быстром ключе. Он
вдруг озлобился, вышел и повел лошадей, а когда возвращался с ними, то заметил
спускающегося по склону холма неизвестного человека в лохмотьях, так густо
обросшего волосами, что сверкали только глаза и зубы. Человек шел сильно
хромая.
– Пек! –
сказал бродяга, взяв под уздцы лошадь.
– Нэф!!
– Я.
Я и мое золото…
– Так
ты не умер?
– Нет,
но умирал.
Они
вошли в дом. Пек привел старика, Нерру; все трое обступили Нэфа, рассматривая
его с чувством любопытной тревоги.
Его вид
был ужасен. В дырах рубища сквозило черное тело; шрамы на лице и руках, склеенные
запекшейся кровью, казались страшной татуировкой; босые ноги раздулись, один
глаз был завязан. Он снял мешок, ружье, тяжелый кожаный пояс и бросил все в
угол, потом сел.
– Скальп
цел, – кратко сообщил он.
Девушка
улыбнулась, но ничего не ответила.
Ему дали
еды и водки. Он сел, выпил; на мгновение заснул, сидя, и мгновенно проснулся.
– Рассказывай, –
сказал старик.
– Для
начала… – заметил Нэф, отворачивая левый рукав.
От плеча
до кисти тянулись обрывки сросшихся мускулов – подарок медвежьей лапы. Затем,
поправив рукав, Нэф спокойно, неторопливо рассказал о таких трудах, лишениях,
муках, ужасе и тоске, что Пек, посмотрев в угол, где лежал мешок с кожаным
поясом, почувствовал, как все это на взгляд стало приземистее и легче.
На
другой день выспавшийся Нэф побрился, вымылся и оделся. Он перестал быть страшным,
но вид его все же говорил красноречиво о многом.
Оставшись
с ним наедине, Пек сказал:
– Ты
меня предательски бросил здесь, Нэф. Я колебался… Ты не утащил меня, как следовало
бы поступить верному другу. И вот – ты миллионер, а я – по-прежнему нищий.
Нэф
усмехнулся и развязал пояс. Взяв чайный стакан, он насыпал его до краев мутным,
желтым песком.
– Возьми! –
сказал он покрасневшему от жадности Пеку.
К вечеру
Пек исчез. На кровати Нэф нашел его записку и показал Нерре.
«Жадный,
вероломный приятель! Прибыв страшным богачом, ты дал мне, всегдашнему твоему
спутнику, жалкую часть. Будь проклят. Я уезжаю от тебя и развратной девки Нерры
к своему дяде, где постараюсь лет через пять разбогатеть больше, чем ты, хитрый
бродяга».
– Закурим
этой бумажкой, – весело сказал Нэф. – Не бледней, Нерра; знай, дурак
кусает лишь воздух. Послушай… Я сберег скальп для тебя.
Она
помолчала, затем положила на его плечо руку, а потом мягко перевела руку на
вьющиеся волосы Нэфа.
– Через
неделю будет пароход сверху, – сказала Нерра, – если хочешь, я поеду
с тобой.
– Хочу, –
просто ответил Нэф.
Так
началась их жизнь. Одним мужем и одной женой стало больше на свете, богатом разными
парами, но весьма бедном любовью и уважением.
У
подъезда каменного зурбаганского театра сидел наш знакомый Хин, рассматривая по
профессиональной привычке ноги прохожих; выше он почти никогда не поднимал
глаз, считая это убыточным.
Прошло
несколько времени. На ящик Хина ступила небольшая мужская нога в лакированном
сапоге; после нее – другая. Хин заботливо их почистил и протянул руку.
То, что
оказалось в руке, сначала удивило его своим цветом, цветом не ассигнаций. Цвет
был коричневый с розовым. Развернув бумажку. Хин, встав, с трепетом и почтением
прочел, что это чек на предъявителя, на сумму в пятьдесят тысяч. Подпись была
«Нэф».
Он
судорожно огляделся, и показалось ему, что в зурбаганской пестрой толпе легли
тени пустыни и грозное дыхание диких мест промчалось над разогретым асфальтом,
тронув глаза Хина свежестью неумолкающих водопадов.
|