Таинственная пластинка
I
Крепко
сжав губы, наклонясь и упираясь руками в валики кресла, на котором сидел, Бевенер
следил решительным, недрогнувшим взором агонию отравленного Гонаседа.
Не
прошло и пяти минут, как Гонасед выпил смертельное вино, налитое веселым приятелем.
В тот вечер ничто в наружности Бевенера не указывало на его черный замысел. Как
всегда, он непомерно хихикал, бегающие глаза его меняли тысячу раз выражение, а
когда человека видишь таким постоянно, то эта нервная суетливость способна
убить подозрение даже в том случае, если бы дело шло о гибели всего мира.
Бевенер
убил Гонаседа за то, что он был счастливым возлюбленным певицы Ласурс. Банальность
мотива не помешала Бевенеру проявить некоторую оригинальность в исполнении преступления.
Он пригласил жертву в номер гостиницы, предложив Гонаседу обсудить вместе, как
предупредить убийство, подготовленное одним человеком, известным и Гонаседу и
Бевенеру, – убийство человека, также хорошо известного Гонаседу и
Бевенеру.
Гонасед
потребовал, чтобы ему назвали имена.
II
– Имена
эти очень опасны, – сказал Бевенер. – Опасно называть их. Ты знаешь,
что здесь, в театре, кулисы имеют уши. Приходи вечером в гостиницу «Красный
Глаз», номер 12-й. Я там буду.
Гонасед
был любопытен, тучен, доверчив и романтичен. В номере он застал Бевенера, попивающего
вино, в отличном расположении духа, громко хихикающего, с карандашом и бумагой
в руках.
– Рассказывай
же, – сказал Гонасед, – кто и кого собрался убить?
– Слушай! –
Они выпили стакан, второй и третий; Бевенер медлил. – Вот что… –
заговорил он наконец быстро и убедительно, – сегодня идет «Отелло», Мария
Ласурс поет Дездемону, а Отелло – молодой Бардио. Ты, Гонасед, слеп. Все мы,
товарищи твои по сцене, знаем, как бешено любит Бардио Марию Ласурс. Она,
однако, отвергла его искания. Сегодня в последнем акте Бардио убьет на сцене
Марию, убьет, понимаешь, по-настоящему!
– И
ты не говорил раньше! – взревел Гонасед, вскакивая. – Идем! Скорее!
Скорее!
– Напротив, –
возразил Бевенер, загораживая дорогу приятелю, – идти туда нам незачем.
Какие у тебя доказательства намерений Бардио? Ты нашумишь за кулисами, сорвешь
спектакль, бездоказательно обвинишь Бардио, и тебя же в конце концов привлекут
к суду за оскорбление и клевету?!
III
– Ты
прав, – сказал Гонасед, садясь. – Но каким образом известно тебе? И –
что делать? Осталось час с небольшим времени скоро последний акт… Последний!..
– Как
я узнал, – это пока тайна, – сказал Бевенер. – Но я знаю, что
делать. Надо сделать так, чтобы Ласурс покинула театр, не допев партию. Напиши
ей записку. Напиши, что ты покончил с собой.
– Как?! –
изумился Гонасед. – Но какие причины?
– Причин
у тебя нет, я знаю. Ты весел, здоров, знаменит и любим. Но чем же иначе вытащить
Марию Ласурс? Подумай! Всякое письмо от постороннего, даже с сообщением о твоей
смерти, она сочтет интригой, желанием взвалить на нее крупную неустойку. Тому
бывали примеры. А кроме смерти близкого человека, что может оторвать артиста от
милых его сердцу рукоплесканий, цветов и улыбок? Ты сам, собственной рукой
должен вызвать Ласурс к мнимому твоему трупу.
– Но
ты мне расскажешь о Бардио?
– Этой
же ночью. Вот бумага и карандаш.
– Как
она перепугается! – бормотал Гонасед, строча. – У нее нежное сердце.
Он
написал: «Мария. Я покончил с собой. Гонасед. Улица Виктория, гостиница „Красный
Глаз“».
IV
Бевенер
позвонил и отдал запечатанную записку слуге, сказав: «Доставьте скорей», –
а Гонасед, повеселев, улыбнулся.
– Она
проклянет меня! – прошептал он.
– Она
будет плакать от радости, – возразил Бевенер, бросая яд в стакан
друга. – Выпьем за нашу дружбу! Да длится она!
– Но
ты непременно расскажешь мне о подлеце Бардио? Бевенер, мой стакан пуст, а ты
медлишь… От волнения кружится голова… да, мне, видишь, нехорошо… Ах!
Он
судорожно рванул воротник рубашки, встал и повалился к ногам убийцы, скомкав ползающими
руками ковер. Тело его дрожало, шея налилась кровью.
Наконец
он затих, и Бевенер встал.
– Это
ты, рыжая Ласурс, убила его! – сказал он в исступлении чувств. – Моя
любовь к тебе так же сильна, как и покойника. Ты не захотела меня. За это
Гонасед умер. Однако я мастерски отклонил подозрение.
Он дал
звонок и, прогнав испуганного лакея за доктором, стал репетировать сцену изумления
и отчаяния, какую требовалось разыграть при докторе и пораженной Ласурс.
V
Правосудие
в этом деле осталось при пиковом интересе. Подлинная записка Гонаседа к
любовнице, гласящая, что певец покончил самоубийством, была неоспорима. Бевенер
плакал: «Ах! – говорил он. – С тяжелым чувством шел я в эту
гостиницу. Меня пригласил покойный, не объясняя зачем. Мы были так дружны…
Стали пить; Гонасед был задумчив. Вдруг он попросил у меня бумагу и карандаш,
написал что-то и распорядился послать записку Ласурс. Затем он сказал, что
примет порошок от головной боли; высыпал в стакан, выпил и повалился замертво».
Самые
проницательные люди разводили руками, не зная, чем объяснить самоубийство
жизнерадостного, счастливого Гонаседа. Ласурс, поплакав, уехала в Австралию.
Прошел год, и о печальной смерти забыли.
В январе
Бевенер получил предложение от фабрики Лоудена напеть несколько граммофонных
пластинок. Приняв предложение, Бевенер спел несколько арий за крупную сумму.
Между прочим, он спел Мефистофеля: «На земле весь род людской» и, начав петь
ее, вспомнил Гонаседа. Это была любимая ария умершего. Он ясно увидел покойного
в гриме, потрясающего рукой, поющего – и странное волнение овладело им. Тело
одолевала жуткая слабость, но голос не срывался, а креп и воодушевленно гремел.
Кончив, Бевенер с жадностью выпил два стакана воды, торопливо попрощался и
уехал.
VI
Месяц
спустя в квартире Бевенера собрались гости. Артисты, артистки, музыкальные критики,
художники и поэты чествовали десятилетие сценической деятельности Бевенера.
Хозяин, как всегда, был нервно смешлив, проворен и оживлен. Среди цветов
мелькали нежные лица дам. Сиял полный свет. Приближался конец ужина, когда в
столовую вошел слуга, докладывая, что явились от Лоудена.
– Вот
кстати, – сказал Бевенер, бросая салфетку и выходя из-за стола. –
Привезли граммофонные пластинки, которые я напел Лоудену. Я прошу дорогих
гостей послушать их и сказать, удачна ли передача голоса.
Кроме
пластинок, Лоуден прислал прекрасный новый граммофон, подарок артисту, и
письмо, в котором уведомлял, что по болезни не мог явиться на торжество. Слуга
привел аппарат в порядок, вставил иглу, и Бевенер сам, порывшись в пластинках,
остановился на арии Мефистофеля. Положив пластинку на граммофон, он опустил к
краю ее мембрану и, обернувшись к гостям, сказал:
– Я
не совсем уверен в этой пластинке, потому что несколько волновался, когда пел.
Однако послушаем.
VII
Наступила
тишина. Послышалось едва уловимое, мягкое шипение стали по каучуку, быстрые
аккорды рояля… и стальной, гибкий баритон грянул знаменитую арию. Но это не был
голос Бевенера… Ясно, со всеми оттенками живого, столь знакомого всем
присутствующим произношения, пел умерший Гонасед, и взоры всех изумленно
обратились на юбиляра. Ужасная бледность покрыла его лицо. Он засмеялся, но
смех был нестерпимо пронзителен и фальшив, и все содрогнулись, увидев глаза
хозяина. Раздались восклицания:
– Это
ошибка!
– Гонасед
не пел для пластинок!
– Лоуден
перепутал!
– Вы
слышите?! – сказал Бевенер, теряя силы по мере того, как голос убитого
мрачно гнул его пораженную волю. – Слышите?! Это поет он, тот, которого я
убил! Мне нет спасения; он сам явился сюда… Остановите пластинку!
Суфлер
Эрис, белый, как молоко, бросился к граммофону. Руки его дрожали; подняв мембрану,
он снял пластинку, но в поспешности и страхе уронил ее на паркет. Раздался
сухой треск, и черный кружок рассыпался на мелкие куски.
– Мы
были свидетелями неслыханного! – сказал скрипач Индиган, подымая осколок и
пряча его. – Но что бы это ни было – обман чувств или явление неоткрытого
закона, я сохраню на память эту частицу; ее цвет всегда будет напоминать о
цвете души нашего милого хозяина, которого теперь так заботливо уводит полиция!
|
