Лебедь
I
Весной,
в мае месяце, старая, почерневшая мельница казалась убогой, горбатой старушонкой,
безнадежно шамкающей дряхлую песню под радостный шепот зеленой, водяной
молодежи: кувшинок, камышей и осок. Спокойный зеленоватый пруд медленно цедил
свою ленивую воду сквозь старые челюсти, грохотал жерновами, пылил мукой, и
было похоже, что старушка сердится – умаялась.
Но
только зима давала ей полный, близкий к уничтожению и смерти покой. Пустынная
вьюга серебрила крышу, заносила окна, оголяла цветущие берега и изо дня в день,
из ночи в ночь качала, напевая тоскливый мотив, вершинами сосен, гудела и
плакала. А с первым движением льда начиналось беспокойство: колыхалась
расшатанная плотина, вода бурлила и буйствовала, гомонили утки и кулики, в небе
мчались бурные весенние облака, и старый, монотонный, как древняя легенда,
ропот мельницы будил жидкое эхо соснового перелеска.
Водяные
жители, впрочем, давно привыкли к этой чужой и ненужной им воркотне колес.
Птицы жили шумно и весело, далекие от всего, что не было водой, небом, зеленью
камышей, любовью и пищей. Дикие курочки, зобастые дупеля, красавцы бекасы,
турухтаны, кулики-перевозчики, мартышки, чайки, дикие и домашние утки – весь
этот сброд от зари до зари кричал на все голоса, и радостный, весенний воздух
слушал их песни, бледнея на рассвете, золотясь днем и ярко пылая огромным
горном на склоне запада. Изредка, и то, бывало, преимущественно после снежных,
суровых зим, – появлялись лебеди. Аристократы воды, они жили отдельно, гордой,
прекрасной жизнью, строгие и задумчивые, как тишина летнего вечера. Их гнездо
скрывалось в густом камыше, и сами они редко показывались на просторе, но
часто, в тихую радость утренних теней, врывались и таяли звуки невидимого
кларнета; это кричали лебеди. Мельник редко выходил наружу, хотя и не был
колдуном, как это утверждали некоторые. Но если вечером случайно проходящий
охотник замечал его жилистую, сутуловатую фигуру, с непокрытой головой, босиком
и без пояса – ему непременно следовало смотреть вдаль, куда смотрит мельник:
там плавали лебеди.
II
Все в
жизни происходит случайно, но все цепляется одно за другое, и нет человека, который
в свое время, вольно или невольно, не был бы, бессознательно для себя, причиной
радости или горя других.
Сидор
Иванович был лавочник. Профессия эта почтенна, но незначительна; Сидор Иванович
думал наоборот. Быть купцом – почетно, лавочник меньше купца – значит…
Таков
был ход его мыслей. Купечество составляло его идеал, но достигнуть этого в
данное время было для него невозможно. Деньги приобретались трудно,
мошенничеств не предвиделось. Сидор Иванович скучал и бил жену.
Начал он
великолепно. Три года приказчиком – три года приличного воровства. Поторопился –
ушел. Собственная лавка, открытая им, торговала слабо, и Сидор Иванович никогда
не мог себе простить, что начал торговать не с субботы, а с пятницы.
По
воскресеньям он пел на клиросе, потом, если дело было зимой, ходил в гости к
другим лавочникам, где ел пирог с морковью и жаловался на плохие дела. Летом же
удил рыбу.
К уженью
он имел большую охоту и даже страсть. Это напоминало ему торговлю – даешь мало,
а получаешь много. Насадишь червячка, да и то не целого, а поймаешь целого
ерша, да еще и червяк не съеден. Совсем как в лавке: продашь сахару на три
копейки, а возьмешь пять.
Ершей он
облюбовал особенно и пылал к ним даже своеобразной торгашеской привязанностью:
дура-рыба. Окуней не любил и по этому поводу говаривал:
– Что
окунь? – Чиновник! На книжку берет, а денег не платит. Приманку изгрызет и
был таков…
Когда
рыба ловилась хорошо, Сидор Иванович был доволен и варил уху. Но часто, поболтав
в ведерке рукой и уколов ее о жабры пойманных ершей, замечал:
– Если
бы эстолько… тыщ!
Лицо его
омрачалось, главным образом оттого, что тысячу на червяка не поймаешь. Он был
жаден. И зол: вместе с крючком старался всегда вырвать внутренности. Рыба
билась и выкатывала налившиеся кровью глаза, а он говорил:
– Тэкс!
III
На
берегу валялась доска. Сидор Иванович решил пойти поискать под ней
червячков, – весь запас вышел. Он положил удочку и пошел вдоль камышей.
Жар
спадал, в городе смутно трезвонили чуть слышные колокола, тени вытягивались и
темнели. Золотые наклоны света дрожали меж ярких сосен. Кричали утки, пахло
тиной, водой и лесом. Синие и зеленые стрекозы сновали над Камышами, желтели
кувшинки. Отражая темную зелень берегов, блестела вода. А под ней голубел
призрак неба – оно яснело вверху.
Шагах в двадцати
от берега, из кустов, закрывающих сквозную, веселую чащу перелеска, –
вился сизый дымок, слышались неясные голоса. Звенела посуда, басистый смех
прыгал и дрожал низом над водой. Камыши дремали. Плавные круги ширились и
умирали в зеленых отблесках воды: рыба или лягушка.
Сидор
Иванович подошел к доске, нагнулся, приподнял ее тяжелый, насквозь промокший
конец, и сказал:
– Чай
пьют. Городская шваль – девки стриженые, али попы. Попы открытый воздух обожают:
с ромом.
В
камышах что-то зашевелилось; Сидор Иванович выглянул и увидел в просвете
береговой заросли, на маленьком твердом мыске – двух людей: черный пиджак и
синяя юбка. Так определил он их. Увидел он еще и два затылка: мужской гладкий и
женский – отягченный русыми волосами, но определять их не стал и услышал
следующее:
– Как
он тихо плавает.
– А
правда: похоже на гуся?
– Сам
вы гусь. Это царь, он живет один.
Сидор
Иванович поднял доску и с треском бросил ее оземь. На оголенной земле закопошились
белые и розовые черви.
– Кто
ходит? – встрепенулась женщина.
– Кто-то
зашумел.
– Медведь, –
сказал черный пиджак. – Съест вас.
Лавочник
обиделся и хотел выступить из-за прикрытия, но удержался, насупился и крякнул.
Эти люди были ему не по душе – господишки: то есть что-то смешное, презренное и
«с большим понятием» о себе. Разговор продолжался. Сидор Иванович поднял
червяка и меланхолически положил его в банку из-под помады.
– Он
очень симпатичный, – сказала девушка. – Его белизна – живая белизна,
трепетная, красивая. Я хотела бы быть принцессой и жить в замке, где плавают
лебеди – и чтобы их было много… как парусов в гавани. Лебедь, – ведь это
живой символ… а чего?
– Эка
дура, принцесса, – сказал про себя лавочник, – юбку подшей сперва,
пигалица!
– Чего? –
переспросил черный пиджак. – Счастья, конечно, гордого, чистого, нежного
счастья.
– Смотрите
– пьет!
– Нет
– чистится!
– Где
были ваши глаза?
– Смотрел
на вас…
Лавочник
оставил червяков. Он был заинтересован. Кто пьет? Кто чистится? Кто «симпатичный»?
И все его любопытство вылилось в следующих словах:
– Над
кем причитают?
Он
выступил из-за камыша и осмотрелся.
IV
Пруд был
так спокоен и чист, что казалось, будто плывут два лебедя; один под водой, а
другой сверху, крепко прильнув белой грудью к нижнему своему двойнику. Но
двойник был бледнее и призрачнее, а верхний отчетливо белел плавной округлостью
снежных контуров на фоне бархатной зелени. Все его обточенное тело плавно
скользило вперед, едва колыхая жидкое стекло засыпающего пруда.
Шея его
лежала на спине, а голова протянулась параллельно воде, маленькая, гордая голова
птицы. Он был спокоен.
– Никак
лебедь прилетел! – подумал лавочник. – Вот мельник дурак, еще ружьем
балуется: шкура – пять рублей!
– Я
слышала, – сказала девушка, – что лебеди умирают очень поэтически.
Летят кверху насколько хватает сил, поют свою последнюю песню, потом складывают
крылья, падают и разбиваются.
– Да, –
сказал черный пиджак, – птицы не люди. Птицы вообще любят умирать красиво…
Например, зимородок: чувствуя близкую смерть, он садится на ветку над водой, и
вода принимает его труп…
Сидор
Иванович почувствовал раздражение: птица плавает и больше ничего. Что тут за
божественные разговоры? Что они там особенного увидели? Почему это им приятно,
а ему все равно? Тьфу!
Собеседники
обернулись. Глаза женщины, большие и вопросительные, встретились с глазами
лавочника.
– Хорошая
штука! – сказал он вслух и дотронулся до картуза.
Ему не
ответили. Тон его голоса был льстив и задорен. Лавочник продолжал:
– Твердая.
Мочить надо. Жесткая, значит, говядина.
Опять
молчание и как будто – улыбка, полная взаимного согласия; конечно, это на его
счет, он человек неученый. Что ж, пусть зубки скалят. Шуры-амуры? Знаем.
Он
смолк, не зная, что сказать дальше, и озлился. Птица плавает, а они болтают!
Шваль городская.
– Свежо
становится, – сказала девушка и резко повернулась. – Пойдемте чай
пить.
И вдруг
Сидор Иванович нашел нужные слова. Он приятно осклабился, зорко бегая маленькими
быстрыми глазами по лицам молодых людей, прищурился и процедил, как будто про
себя:
– Этого
лебедя завтра пристрелить ежели. Дома ружьишко зря болтается. Эх! Знатное жаркое,
дурья голова у мельника!
Он
видел, как вспыхнуло лицо девушки, как насмешливо улыбнулся черный
пиджак, – и вздрогнул от радости. Он ждал вопроса. Инстинкт подсказал ему,
чем можно задеть людей, не пожелавших разговаривать с ним – и не ошибся.
Девушка посмотрела на него так, как смотрят на кучу навоза, и спросила у него
звонким, вызывающим голосом:
– Зачем
же убивать?
– На
предмет пуха, – кротко ответил лавочник, радостно блестя глазами. –
Для удовольствия значит. Как мы, то есть охотники.
Она
медленно отвернулась и прошла мимо, шурша ботинками в сочной траве. Мужчина
спросил:
– Вы
любитель покушать? Брюшко-то у вас того…
Сидор
Иванович побагровел и задохнулся от бешенства, но было поздно; оба быстро ушли.
Лавочник нагнулся, задыхаясь от волнения, и рассеянно поднял двух червяков. У
противоположного берега лениво и плавно двигался лебедь.
– То
есть, – начал Сидор Иванович, – птица плавает, какая невидаль,
скажите, ради бога…
И вдруг
ему послышалось, что эхо воды отразило упавшее из леса, обидное, сопровождаемое
смехом, слово «дурак»… Он выпрямился во весь рост, приложил руку ко рту и
заорал во весь простор:
– От
дурака и слышу-у!
Эхо
повторило звонко и грустно… ура-ка… рака… ака… шу… у!!!
Было
тихо. Звенели невидимые ложечки, вечерняя прелесть стлала над водой кроткие
тени. Реял сизый дымок самовара, звучал смех. И плыл лебедь.
V
Ночью
Сидору Ивановичу приснилось, что он убил лебедя и съел. Убил он его, будто бы,
длинной и черной стрелой, точь-в-точь такой же, какие употребляются дикарями,
описанными в журнале «Вокруг Света». Раненый лебедь смотрел на него большими,
человеческими глазами и дергал клювом, а он бил его по голове и приговаривал:
– Шваль!
Шваль! Шваль!
Утро
взглянуло сквозь ситцевые занавески и разбудило лавочника. Проснувшись, он стал
припоминать вкус съеденного им во сне лебедя и машинально сплюнул: горький был.
Потом вспомнил, что благодаря вчерашней случайности испортилось настроение и
пропала охота удить, а был самый клев. Потом стал размышлять: застрелить лебедя
или нет. И решил, что не стоит: мельник ругаться будет. А это неприятно – пруд
его – не даст рыбу ловить.
Все же
он не мог отказать себе в удовольствии мысленно прицелиться и выстрелить: трах!
Пух, перья летят, вода краснеет… Забился… сдох. Впрочем, – что же из
этого? Ну, хорошо, этого он убил. А еще их осталось сколько! Плавают себе и
плавают.
И перед
его еще сонными глазами проплыл, колыхаясь в зеленой воде, белый спокойный
лебедь.
Сидор
Иванович раздраженно сплюнул, вспомнив тех господчиков, и повернулся к жене.
Она крепко спала, и в рыхлом, рябом лице ее лежала сытая скука. Он поднял
одеяло и плотоядно ущипнул супругу за жирный бок.
– Эх
ты… лебедь! – сказал он, проглотив сладкую судорогу. – Ну, вставай,
что ли!..
|