Увеличить |
На склоне холмов
I
– Вы
очень любезны, но я не могу прихлебывать и в то же время рассказывать. Каждый
глоток нарушает течение моих мыслей, – ибо не могут встретиться два
течения без того, чтобы одно не потонуло в другом, а река вина сильнее слабых
человеческих слов.
Отставлю
я этот стакан в сторону и посмотрю на него сбоку. Так лучше. Из него отпито
ровно столько, чтобы не развинтился язык, а мне хочется рассказать складно и
ладно.
Вас это
интересует, но посмотрю я, не скорчите ли вы кислую усмешку в конце. Потому что
у нас разные характеры, и каждый представляет вещи по-своему. Я остановился на
том, что к концу сентября Ивлет представлял опасную единицу и пакостил, так сказать,
походя. Он надоел решительно всем, даже, пожалуй, репортерам, потому что
редакторы гоняли их без зазрения совести, заставляя разузнавать о новых
проделках Ивлета, а он задумывался над ними не более, чем псаломщик над
библейскими текстами.
Если вы не
видели никогда Ивлета, советую вам отыскать его в Горячей долине, где, по
слухам, он сейчас бродит, и сделать хороший фотографический снимок. Лицо его –
пылающий уголь, но волосами он бел, как снег, и делает пешком сорок миль в
день, это проверено.
Он убежал
с работ утром, когда солнце еще блестит в росе, сразу взял полный ход. Пока
надзиратели стряхивали досадное, но неизбежное, в таких случаях, оцепенение, он
прыгал уже с кочки на кочку среди болот и скрылся быстрее шубы в ломбарде, так
что пропали даром восемь патронов, а земной шар сделался тяжелее на полфунта
свинца. Но что было, то было, а когда человеку везет, он может смело броситься
с церковного купола без всяких последствий. Ивлет удрал, и ни одна пуля не
попала в него.
Все, кто
не заплатил штрафа за это несколько дорогое развлечение, забыли о нем скоро и
основательно, потому что побеги не большая редкость при наших порядках.
Пошарили в окрестностях, и тем дело кончилось, так как, рано или поздно, как
бывало всегда, естественный ход вещей приводил каторжника обратно.
Ивлет
был не из больших птиц, так, что-то вроде убийства жены или любовника. Люди с
трезвым взглядом на дело попыхивая трубками, объявили, что он уже окачурился от
лихорадки, а если нет – помер от голода. Но это то же самое, как если вы
проиграли на фаворите. Ивлету, должно быть, на роду было написано лишить сна
праведников. И он сделал это умело, клянусь половинкой ребра Адама или чертовой
перечницей! Он пустился во все тяжкие, этот мальчишка с серебряной головой; он
сразу поставил ва-банк, и слава его загудела по округу, как большая муха в
стекле.
Первый
стал говорить пастух из колонии, когда Ивлет, после непродолжительного, но веского
разговора, увел барана. Баран, само собой разумеется, был хороший, но для стада
в пять тысяч голов это пустяк. Это уже все-таки не понравилось. Так, знаете,
создалось такое особое настроение, когда в поле или в лесу человек начинает
стрелять глазами во все стороны и невзначай наводит справки – нет ли по
соседству бродяг. А что касается дальнейших событий – они все как-то так
странно складывались, что Ивлета сперва ругали, затем проклинали, а потом получилось
следующее положение: если за сто миль от спящего произносили слово «Ивлет», то
со спящим делались судороги.
Легко
представить, что оружие стали покупать чаще, чем обыкновенно, и не какие-нибудь
кольты, а настоящие ридинги или маузеры. Ивлет действовал в одиночку, с азартом
запойного игрока, и предпочитал фермеров всякой другой дичи. Никто не может
пожаловаться на его грубость; в случае отказа он не ругался, а посылал пулю в
голову – и делу конец; вообще он не любил разговаривать; видевшие его
подтвердят, что во всех своих рискованных операциях он задумчив и сосредоточен,
как голубь на вертеле или марабу на закате солнца, когда рыба прыгает по
поверхности.
В то
время его ловили, но это была, конечно, игра в открытую. Лес тянется на пятьсот
миль к северу и востоку; пустыня, примыкающая к нему, – огромна.
Естественно, что при таких условиях Ивлет мог на час, на два, без особой
опасности для себя приближаться к большим дорогам в разных местах опушки.
Где он
покупает порох, провизию и одежду – оставалось тайной. Правительство нервничало
и, как почти всегда бывает в таких случаях, изо всех сил рекламировало Ивлета,
посылая целые эскадроны, наполнявшие окрестности звоном и грохотом,
предупреждавшим Ивлета верней срочной депеши, что нужно подтянуться и совершить
для развлечения маленькую прогулку вглубь страны.
II
Когда
пришел мой черед взяться за это грязное дело, я приобрел пару ищеек, а из
тюрьмы достал старую куртку Ивлета. Собаки нюхали ее долго и основательно,
потому что в сукне накопилось запахов больше, чем в парфюмерной лавке, и
разобрать, который из них принадлежит Ивлету, могли только собаки, уважающие
честь носа. Шесть человек сопровождало меня. Первые три дня мы сильно смахивали
на туристов в картинной галерее, расхаживая во все стороны, как попало. Собаки
вели себя, пожалуй, не лучше, след не давался им, так как перед этим были
дожди.
Постепенно
мы становились задумчивы, молчаливы и на вечерних привалах все реже перекидывались
словами, прислушиваясь к бесконечному шепоту дебрей. Это действие леса, сударь,
и для человека, любящего поговорить, как я, – отрава, потому что ничего не
может быть досаднее зрелища семерых ловких и не трусливых людей, вздыхающих от
неизвестных причин. Мы двигались в сердце этого зеленого океана; его монотонный
пульс кружил головы и высасывал мысли; без конца пестрели в глазах тени и свет,
тени и свет, совершенно так, когда в комнате вспыхивает и гаснет и не может
умереть пламя. Все мы сделались тихие, как церковные побирушки; я, откровенно
говоря, не понимаю этого дьявольского очарования, но оно пропитывало меня
насквозь.
Следствием
всего этого было то, что рвение наше как бы охладело, и сам Ивлет казался по
временам существующим где угодно, только не на земле. Время от времени я
потчевал собак запахом старой куртки; они отрицательно вертели хвостами и
гонялись за попугаями. Но к вечеру четвертого дня лай их вдруг стал тревожным и
резким, и они стукнулись головами, обнюхивая одну и ту же непонятную для людей
точку.
Я
насчитал шесть улыбок, куда не прибавлю своей, потому что предпочитаю смеяться
внутренно. Во мне все смеялось от радости, и дремотное, расслабленное
оцепенение покинуло мою голову быстрей сна, убитого пушечным выстрелом.
Физиономии рядовых напоминали розовые бутоны; им, как и мне, надоело слоняться
без толку.
Мы
двинулись, толкая друг друга в узких проходах, где умирал свет, и руки делались
влажными от сырости паразитов, свивавших целые каскады листвы. Стволы, поваленные
дряхлостью и циклонами, пересекали наш путь, деревья теснились ближе друг к
другу, в полумраке их колонн сдавленный лай собак звучал робко, как голос
высеченного.
Вдруг
собаки остановились. Хвосты их усиленно двигались во всех направлениях, а
ноздри трепетали, как паруса в рифах. Они топтались на месте, оглядывались,
припадали к земле и всеми доступными для собак способами показывали, что дичь
близко. Мы замерли, ощупывая затворы. В это мгновение у меня развернулись
внутри все пружины, я побледнел и затрясся от нетерпения. Дикая мысль вспахала
мой мозг, но я не сообщил ее никому и только приказал отвести собак.
Их
оттащили в сторону, и посмотрели бы вы, как становилась дыбом слежавшаяся под
ошейниками шерсть, в то время как руки солдат тащили их.
– Повремените
немного, – сказал я. – Стойте на месте и предоставьте мне
действовать. Но если я закричу, будьте развязнее, потому что полсекунды в нашем
положении значит много.
Не
думаю, чтобы я вызвал этим хотя маленькое неудовольствие. Я двинулся в чащу,
уклоняясь то вправо, то влево, потому что ежесекундно ожидал выстрела.
Неприятное, тягостное чувство гвоздило меня, в предательском молчании леса
треск сучьев под моими ногами казался грохотом. В горле что-то спирало, и был
даже позорный миг, когда я остановился, глотая волнение маленькими кусочками,
как лед в полдень. Выстрел, даже удачный, был бы для меня настоящим
благодеянием.
Кусты, в
которые я вламывался, как бык, кончились так неожиданно, что я невольно присел.
Но
вокруг было пусто; небольшая лужайка пылала в прозрачном огне солнца, и вид ее
был тих и радостен, как привет друга. Только на противоположной стороне, в тени
лиственных зонтиков, валялась небольшая серая шляпа.
Я
недоверчиво подошел к ней, поднял ее и пристально осмотрелся. Ничто не угрожало
моей особе, в глубине чащи невидимое, пернатое существо настраивало свой
инструмент, повторяя с раздражающим самодовольством артиста: –
«керр-р-чвик… чюи… керр». Я вслушался, и мне стало грустно. Я сразу устал, я
почувствовал себя совершенно разбитым и напоминал пружину, раскрученную в
воздухе, когда еще дрожат оба ее конца, не встретив сопротивления. Ружье,
ставшее бесполезным, насмешливо блестело стволом.
Бумажка,
пришпиленная изнутри к полям шляпы, зашелестела под пальцами, я с любопытством
отделил ее и прочел следующее:
«Я,
Ивлет, живу здесь и буду жить здесь. Ловите меня. Тот, кто задержит Ивлета,
получит от него в подарок медный негритянский браслет. Прощайте».
Я
разорвал бумажку так мелко, как только могли это сделать мои пальцы,
вздрагивавшие от бешенства, и возвратился к своим.
III
Мы
исколесили всю западную часть леса, примыкающую к реке. Здесь след обрывался.
Собаки нюхали воду, прыгали и, останавливаясь в задумчивости, жалобно смотрели
круглыми, рассеянными глазами на розоватое водяное плато. Наступал вечер.
Природа дремала в благословении последних лучей, задумчивых, как пастух на
холме. Ноги наши стонали от изнурения; липкие от дневного пота, мы жадно
вдыхали прохладные водяные испарения, пахнувшие росистым утренним цветником.
– Сделаем
плот, – сказал Гриль, размахивая топором с такой яростью, как будто хотел
разрубить земной шар. – И несколько хороших шестов. Подлец удрал на тот
берег, это ясно младенцу. Смотрите на песок.
Действительно,
небольшие, воронкообразные ямки, расположенные зигзагом в мокром, засасывающем
след песке, показывали, что здесь прошел человек.
Кое-кто
еще возражал, предлагая возвратиться назад и попытать счастья посуху, но я взял
у Гриля топор и засадил его чуть не по обух в кору ближайшего дерева.
Постепенно все принялись за дело.
И к ночи
мы сотворили плот, на котором свободно могло бы переехать даже изнеженное
сановное лицо, с кухней и со всем штатом прислуги. Переправа совершилась в
полной темноте, собаки притихли и смирно лежали у наших ног, вздрагивая от
воды, плескавшей сквозь скрепы бревен. Течение вырывало шесты из рук: плот
медленно, но безостановочно кружился слева направо, и держаться верного
направления мы могли только с помощью компаса, поднося к нему зажженную спичку.
Глухой толчок развеселил всех, плот, зацепившись за прибитые течением к берегу
стволы, вырванные разливом, остановился, как вкопанный. Мы вышли.
Тогда,
стукаясь в темноте лбами, мы стали карабкаться по склону крутого берега, то и
дело спотыкаясь о теплые собачьи туловища, вертевшиеся под ногами. Запыхавшись,
я шел последним; мечтой всех было уснуть, набив желудок печеным мясом и кофе.
Мы шли в молчании, я руководился треском чащи, шумевшей под напором солдат.
И так
как за день соображения наши постоянно вертелись вокруг Ивлета, мне в виде отдыха
пришло в голову помурлыкать романс белокурой девчонки из кабачка, называвшегося
театром в силу вежливости или по простоте души. Там говорится, что юбка на
женщине прилична только для стариков. Распевая полтоном ниже, чем обыкновенно,
я загрустил, потому что мне вдруг представился багровый нос капитана моей роты
и сизый табачный дым; все вместе напоминало утреннюю зарю. Но лес требует
внимания, сударь, не меньше, чем шахматы, или биллиардный удар. Не прошло и
минуты, как я запнулся, в тот же момент моя голова взвыла от боли, огненные
головастики запрыгали в темноте, и все исчезло.
IV
Знакомо
ли вам состояние полусна, полудремоты, когда сознание возвращается мгновениями
только затем, чтобы, скользнув по душе обрывками действительности, –
исчезнуть как молния в смоле ночи? Я чувствовал скрип, легкое безболезненное
покачивание, тупую боль в голове и, при первой попытке осветить свое положение
разумом, лишался чувств. Так продолжалось довольно долго, иногда промежутки
сознания были длиннее, иногда короче, но ничего нового не входило в них, за
исключением песни, распеваемой невидимым для меня певцом где-то наверху. Голос
его звучал рассеянно и утомленно. Когда я открывал глаза, было темно, как в
брюхе черной кошки, ноги мои и руки лежали как деревянные. Я не в силах был пошевелить
ими. Снова мое сознание заволоклось туманом. Но это длилось теперь, вероятно,
лишь несколько секунд, следующий момент заставил меня встрепенуться. Я различил
плеск воды, такой слабый, что его можно было принять за щелканье языком. Мысль
о том, что меня куда-то везут, показалась мне неимоверно смешной, я тихонько
захохотал, чем все и окончилось, потому что слабый, разбитый ударом мозг не
выдержал усилия смеха. Наступило забвение, и сколько длилось оно, не знаю.
К
полному, окончательно устойчивому сознанию меня вернул соленый запах моря и теплый
ветер, полоскавший лицо сильными вздохами. Я осмотрелся. Была ночь; вверху,
вспыхивая, мерцали звезды, и море было полно звезд; воздушная, прозрачная
пустота ночи шумела подо мной голосами прибоя, шуршал мокрый гравий и раковины,
перебрасываемые узкой лентой волны, засыпающей с разбегу на побережьи;
движущаяся линия океана внизу блестела фосфорическим светом позолоченных
подводным огнем волн. Тело мое тянуло вниз, из этого я заключил, что лежу вниз
ногами, на плоскости, наклонной к морю. Я попытался встать и не мог, повернул
голову и увидел за собой, выше, темные громады холмов. Одинокий, я был слаб,
как грудной младенец, но состояние моего духа, безразличное к настоящему,
отличалось необыкновенной ясностью и покоем.
Постепенно
я вспомнил лесной удар в голову. Далее был провал, пустота, слабо заполненная
отрывочным плеском воды, пением и покачиванием. В это время сзади раздались
медленные шаги, я повернул голову и увидел темный силуэт человека. В руках его
было ружье. Он тихо сел подле меня, я пристально смотрел в его лицо, окутанное
туманом ночи. Наконец он спросил:
– Ну,
как?
– Кто
вы? – спросил я, приподнимаясь на локте.
Он
засмеялся сдержанным, мелодическим смехом. В темноте глаза его казались маленькими,
блестящими пропастями. Я повторил вопрос.
– Вам
небезынтересно будет узнать, – заговорил он, не отвечая на мои
слова, – что произошло после досадной, но простительной с вашей стороны
оплошности. У водопоя ставят часто такие ловушки? Зверь задевает веревку и сверху
летит бревно. Вы спасли какое-то четвероногое от участи, постигшей вас самих. А
я шел следом. Я постоянно был в затылке последнего человека из вашего отряда;
конечно, ваши собаки шли там, где я прошел раньше. Это был единственный способ.
– Вы
Ивлет, – сказал я, остолбенев в первое мгновение.
– Да, –
мельком ответил он и продолжал: – я взял вас из любопытства. Что делать? В
лесу нет развлечений, нет людей, а мне хотелось поговорить с вами и, кроме
того, посмотреть, как вы будете себя вести. Вы безопаснее для меня теперь, чем
для вас я.
Он
помолчал и прибавил:
– Я
привез вас на лодке. Вы были в бессознательном состоянии, иногда ругались.
Первые полчаса я вез вас так, чтобы ваша голова, свесившись, болталась в речной
воде. Как видите, это помогло.
В тоне
его голоса не было ни обидного сожаления, ни мелочного торжества. Он говорил
спокойно и добродушно, как человек, напоминающий другому то, что уже известно
обоим. Тем не менее, слушая его, я волновался, как кипяток в закрытой кастрюле.
Стиснув зубы, я крикнул:
– Вы
арестованы!
– Ха! –
кротко сказал он, вставая. – Подымитесь и попробуйте сесть. Волнение для
вас вредно, нужно, чтобы кровь отлила к ногам. Сядьте.
Я
чувствовал, что краснею от замешательства. Мой повелительный возглас бессильно
утонул в темном пространстве, убитый коротким «ха». Я невыразимо страдал.
– Сядьте, –
повторил он.
Сделав
усилие, я сел. Чуть-чуть закружилась голова, но через мгновение я почувствовал
себя крепче. Я мог соображать, спрашивать, давать ответы.
– Ивлет, –
сказал я, – все это странно, что мы здесь вдвоем. Я безоружен, но будьте
уверены, что я вас, рано или поздно, поймаю.
– Зачем? –
спросил он.
– Вы
смеетесь! – вскричал я, начиная приходить в раздражение. – Кто вы?
Это ясно. И бросимте эту комедию.
– Пират,
да, – сказал он с оттенком сухости. – Но, боже мой, я живу такой
убогой, нескладной жизнью. Воровать овец, грабить фермеров и делать пакости
береговой охране, клянусь вам, скучнее, чем быть писцом у нотариуса. Еще месяц
такой жизни, и я повешусь от скуки. Но здесь, – он повел рукой в сторону
моря, – в торжестве молчания, я вознаграждаю себя с избытком за ошибки
правительства. Здесь вправе каждый прийти и сбросить с себя все, вплоть до своего
имени. Послушайте тишину!
Он
смолк, а я ждал в необъяснимой тревоге, потому что это говорил каторжник. Утомительно
полная, украшенная ворчанием океана, тишина следила за нами.
– Итак, –
заговорил он снова, – довольно выпустить раз в подлеца пулю, чтобы
лишиться навсегда права дышать! Я беспокою окрестности, но иначе мне пришлось
бы умереть с голоду. Молодой человек, я стою за то, чтобы были места, где люди
могут встречаться спокойно душа с душой, без камня за пазухой и без имени,
потому что Ивлетом можете быть и вы, как я мог сделаться вами. Я вправе был бы
убить вас, потому что с этой же самой целью вы преследовали меня. Здесь мы
равны, вопрос в силе. Но я не сделаю этого.
– Место, –
сказал я, – почему это место?
– Не
знаю, – ответил он. – Я давно отметил его, как бесплатную лечебницу.
Покой вносит покой.
Он
смолк. Я смотрел вниз, совершенно подавленный, встревоженный, с ворохом бессвязных
утомительных мыслей. Слова, только что прозвучавшие в моих ушах, казалось, шли
не от темной фигуры человека, а от тишины и невидимого, вспыхивающего фосфором
океана, и печальных холмов, заснувших в оцепении. В ушах гудел слабый звон; под
обрывом тихо шуршал гравий.
Тогда
все закачалось, и вернувшаяся, прогнанная волнением слабость обрушилась на меня
теплой волной. Я лег, сердце билось неровно, толчками, сырая трава знобила
спину и ноги.
Сильная
рука встряхнула меня. Я закрыл глаза. Ивлет сказал:
– Дорога
к реке идет влево. На самом гребне холмов встретите выщербленный ветром базальт,
спуститесь, придерживаясь середины склона. А потом будет каменное ложе потока,
которое приведет вас к небольшой бухте. Немного внимания, и вы там найдете мою
пирогу. Прощайте. Вот сухари, вот свинина.
Что-то
твердое шлепнулось около моей головы. Потом зашелестела трава и мелкий кустарник.
Ивлет шел вниз, его темная, исчезающая по временам фигура, мягко подпрыгивая,
опускалась ниже и ниже.
Я встал,
покачнулся, но удержал равновесие и почувствовал, что могу двигаться. Снизу
выделился неясный шум, и ветер донес обрывок негромкой песни, прозвучавшей
жалобой и угрозой:
Ночью на западном берегу пролива
Мы ловили креветок и черепах,
Забыв о кораблях неприятеля!..
|