Нож и карандаш
I
Если бы
он не заболел, – сказал капитан Стоп шкиперу Гарвею, – клянусь своими
усами, я выбросил бы его в этом порту. Но это его последний рейс, будьте
покойны. Такого юнги я не пожелал бы злейшему своему врагу.
– Вы
правы, – согласился Гарвей.
– Вчера,
после восьми, когда я сменился с вахты, – продолжал капитан, –
прихожу я к себе в каюту, а навстречу мне он: выскочил из дверей и хотел уже
задать стрекача. Я поймал его и хорошо вздул, потому что, изволите видеть, за
пазухой у него торчала украденная у меня бумага. Негодяй повадился воровать ее
для своих проклятых рисунков. Помните, как в прошлом месяце пришлось заново
перекрасить кубрик? Все стены были сплошь разрисованы углем да растопленным варом!
– Что
говорить! – сказал шкипер. – Я сам застал его на вахте с карандашом
и, должно быть, вашей бумагой. Слюнит и марает у фонаря. Кроме того он
слабосилен и неповоротлив.
– Жаль,
что его сегодня скрутила болотная лихорадка! Я с удовольствием прогнал бы его:
не пожалел бы дать свои деньги на проезд домой.
Разговор
этот происходил на палубе шхуны «Нерей», Давид (предметом разговора был недавно
поступивший юнга Давид О'Мультан) – заслужил немилость капитана непомерной
страстью к рисованию. Он рисовал все, что попадалось на глаза и на чем угодно:
оберточной бумаге, досках, папиросных коробках… В портах он рисовал улицы,
сцены портовой жизни, дома, корабли и экипажи; в местах же необитаемых –
странные фантазии, в которых девственные леса, птицы, бабочки-раковины
сплетались в грациозно сделанные арабески: узор и картина – вместе. Все матросы
«Нерея» были изображены им. Нарисовал он и капитана, но Стоп, увидев рисунок,
был поражен весьма нелестным сходством рисунка с собой и порвал его на клочки.
Когда
О'Мультана отпускали на берег он всегда опаздывал к назначенному сроку возвращения,
приходя с дюжинами различных картинок. Рассеянный, задумчивый Давид вообще не
годился для напряженной морской работы и сурового корабельного дела. Каждый
день он попадался в какой-нибудь оплошности, за что его жестоко били и оглушали
лексиконом притонов.
– Словом, –
заключил капитан, – мямля этот мне не подходит. На корабле малярам делать
пока у меня нечего, ватер-вейс покрасить могу и я.
– А
что теперь с ним? – спросил Гарвей. – Лучше ему?
– Не
знаю. Боцман дал ему хины и лимонаду. Мы здесь простоим неделю, за это время он
встанет, и я наконец уволю его. Баста!
«Нерей»
стоял в маленьком попутном порту Лиссе, на рейде, в четверти мили от гавани.
– Ну,
а как ваши дела, Стоп? – спросил Гарвей.
– Дела
плохи, – мрачно заявил капитан. – На шерсти я потерял восемь тысяч,
на джуте одиннадцать, а между тем за долги грозят описать судно. Вы знаете, что
в моем сундуке лежат пятьдесят тысяч золотом, которые я должен передать
здешнему купцу Сарториусу. Деньги эти получены за его опиум, проданный мною в
Мальбурге. На днях Сарториус приедет за деньгами… Так вот, Гарвей, дела мои так
плохи, что, не будь я честным моряком Стопом, я с удовольствием прикарманил бы
эти деньги и глазом бы не моргнул.
Моряки
разговаривали довольно громко, сидя на корме, под тентом, за столом, украшенным
тремя пустыми и тремя полными бутылками весьма действенного вина. Невдалеке у
штирбота два матроса чинили ванты. Ветер дул в их сторону. При последних словах
капитана один из них, некто Грикатус, человек сорока лет, с черными маленькими
усами, вздернутым носом и глубоко запавшими темными глазами, сказал Твисту,
товарищу:
– Слышь,
Твист, что капитан сказал?
– Что-то
о деньгах…
– Ну
да… «У меня, – говорит, – чужих денег пятьдесят тысяч». Украсть бы
их!..
– Похоже
на то, – пробормотал Твист, – верно… кажется, он так и сказал.
Выпивши, значит, болтает.
– Ну,
вот что, – сказал между тем Стоп Гарвею, – месяц мы не видели берега,
и сегодня следует погулять. Я отпущу всех до утра: сторожить останутся старик
Пек, да… этот Давид. И мы с вами проведем сутки на берегу. Кстати, зайдем в
здешний клуб, попробовать счастья в игре.
– Ладно, –
сказал шкипер.
Капитан
свистнул вахтенного, освободил его, отдал распоряжения, и через час команда «Нерея»
во главе с капитаном, все одетые по-праздничному, выбритая и жадная, схлынула с
двух шлюпок на Лисе разорять прекрасные заведения.
На
«Нерее» осталось двое: преданный капитану старик матрос Пек и больной Давид.
II
Давид
лежал в кубрике один (Пек жил в каюте боцмана). Он спал с перерывами все утро и
весь день и проснулся в полночь. Озноб и жар прошли, остались – большая
слабость, головная боль. Такое временное облегчение свойственно перемежающейся
лихорадке.
Давид
знал, что все, кроме него и Пека, – на берегу, но, очнувшись, был все же
неприятно поражен полной тишиной судна. Легкие скрипы, шорохи сонно
покачиваемой ночной зыбью шхуны звучали сумрачно и неприветливо. Над столом
горела висячая лампа: огонь ее давал скупой свет и много теней, кутавших углы
кубрика в жуткую тьму. Над трапом в полукруге люка блестели звезды; под полом
пищали крысы.
Давид
встал, придерживаясь за койку, выпил из остывшего кофейника несколько глотков
кофе, съел холодную котлету и пободрел. Спать ему не хотелось. Подперев голову
кулаком, О'Мультан стал мечтать о том времени, когда он сделается знаменитым
художником. Мечта потянула к деятельности. Вынув из сундука неоконченный
рисунок, Давид только что провел несколько штрихов, как вдруг услышал тихий
плеск весел, – лодка, видимо, плыла к шхуне. «Наверное, это наши. Отчего
же так тихо? Обыкновенно приезжают без шапок и поют», – подумал Давид.
Лодка
явственно стукнулась о борт «Нерея». Давид прислушался, ожидая обычного гвалта,
но была полная тишина. Давид подождал немного, но все же ничего не услышал, и
это его встревожило. Он тихо поднялся к люку и выглянул на палубу.
Он
увидел невдалеке, у правого борта, одинокую, согнувшуюся фигуру человека,
стоявшего спиной к кубрику. В темноте нельзя было различить, кто это. Давид
хотел уже окликнуть его, но в этот момент человек быстро припал к
палубе, – с кормы блеснул огонек трубки подходившего Пека, – и присел
за грот-мачтой. Внезапная слабость, предчувствие ужасного – сковали Давида. Он
хотел крикнуть и не мог. Трубка Пека вспыхивала теперь совсем уже близко,
озаряя мясистый нос и седобровые глаза старика.
– Эй,
что за лодка?! Кто тут?! – закричал Пек, поравнявшись с мачтой.
Ворчливый
голос этот на мгновение ободрил Давида, лишив все происходящее ужасающей
загадочности, но в тот же момент человек, присевший за мачтой, стремительно
выскочил, замахнулся и нанес оторопевшему старику быстрый удар по голове. Пек,
не вскрикнув, упал.
На
минуту спасительное возбуждение вернулось к Давиду. Чувствуя, что ему также придется
пасть от руки неизвестного убийцы, он стал тихо сползать по трапу, не будучи в
силах, как очарованный, отвести взгляд от темной коренастой фигуры. Шорох
движений заставил неизвестного вздрогнуть и обернуться лицом к кубрику, и
тусклый свет штангового фонаря упал на его черты. Полное ястребиное лицо с
выпяченной нижней губой не было знакомо Давиду. Думая, что его заметили, он
стремглав бросился вниз, судорожно отшвырнул люк «подшкиперской»[39] и, забежав в
тесный угол, зарылся среди брезентов. Страх перешел в истерическое оцепенение,
а затем в полное беспамятство.
Почти
вслед за этим с моря донеслась громкая, грубо порхающая песнь пьяных возвращающихся
матросов. Убийца, махнув в отчаянии рукой на ускользнувшие пятьдесят тысяч, поспешно
прыгнул в лодку, и скоро его весла умолкли во сне океана.
III
– Подсудимый
Грикатус! – сказал месяц спустя после этого судья бледному, унылому матросу,
сгорбившемуся на скамье подсудимых. – Вы обвиняетесь в том, что
четырнадцатого февраля тысяча девятьсот семнадцатого года, забравшись в
отсутствии экипажа на шхуну «Нерей», убили с целью ограбить судно матроса Пека.
Что можете вы привести в свое оправдание?
Свидетельские
показания складывались совсем не в пользу Грикатуса.
– Я
не виновен! – сказал Грикатус. – Все это путаница и напраслина.
Страдаю невинно.
Меж тем
матрос Твист утверждал, что Грикатус очень интересовался суммой в 50 тысяч и не
переставал говорить о ней даже тогда, когда растрепанная компания смотрела на
дно бутылок через горлышко, как в телескоп. Содержатель кабака «Ночная звезда»
показал, что Грикатус ушел раньше всех, предварительно хватив шляпой о косяк
двери и завернув страшную божбу в том, что он, Грикатус, будет богат. Береговой
сторож, дежуривший у волнореза, заметил человека, отвязавшего чью-то шлюпку и
выплывшего на рейд.
Судебный
процесс подходил к концу, как вдруг торопливо открылась дверь, и в залу суда
вошел доктор лечебницы Монпелье, где лежал Давид О'Мультан. Доктор держал
клочок бумаги; быстро положив клочок этот перед судьей, он сказал:
– Вот
все, что требуется для этого дела. Давид, сраженный нервным параличом, как вам
известно, был целый месяц не в состоянии ни говорить, ни двигаться. Сегодня в
десять часов утра он проявил признаки сознания. Знаками он объяснил мне, что
ему нужны бумага и карандаш. Когда принесли требуемое, он, немного подумав,
быстро и отчетливо набросал тот самый рисунок, который я имею честь и счастье
представить вам, господин судья. Как видите, здесь изображено характерное
лицо, – по-видимому, точное изображение лица убийцы. Под рисунком
подписано: «Портрет преступника. Найдите его…» Если это обстоятельство может
пролить свет на дело, я думаю, что исполнил свой долг.
Рассмотрев
правильный, четкий рисунок, весь состав суда не мог более ни ошибаться, ни
колебаться. В крупном ястребином лице с толстой нижней губой все признали
известного лисского вора Джека Ловайда, служившего год назад поваром у
губернатора этой провинции. Джек был известен в маленьком порту как устроитель
всякого рода темных делишек, вечно шлявшийся по передним и кухням.
Пока
выследили и поймали преступника, сознавшегося не без кривляния в том, что, подслушав
разговор пьяного Грикатуса о купеческом золоте, украл шлюпку, выплыл к шхуне и
убил Пека – прошло много времени: Грикатус досыта насиделся в тюрьме.
Сарториус
взял Давида к себе и, посыпав где надо золотом, дал свету нового оригинального
художника. Несколько военных рисунков О'Мультана на выставке «Просветителей»
привлекли общее внимание. Характерной особенностью рисунков этих было то, что в
каждом воине, поражающем врага, были все те же, неизгладимо запечатлевшиеся
черты: круглое ястребиное лицо и толстая нижняя губа – след нервного
потрясения.
|
