Интермедия
Я
человек ленивый, и для того, чтобы раскачаться записать что-нибудь, должен
пережить или услышать настоящее событие. Каждый понимает это слово по-своему; я
предпочитаю означать им все, что мне нравится. С этой и, по-моему, единственно
правильной точки зрения, хороший обед – событие. Точно так же я назову событием
встречу с человеком, одетым в красное с головы до ног. Это было бы ново, мило,
а значит и занимательно.
В один
из осенних вечеров я вышел на перекресток двух плохо освещенных, грязных улиц,
населенных рабочими и жуликами. Я не знал, зачем и куда иду, мне просто
хотелось двигаться. Деревья чахоточного бульвара сонно чернели у фонарей.
Жидкий свет окон пестрил тьму; пустынные тротуары напоминали заброшенные
дороги. Сырой воздух холодил щеки, в переулках и под арками ворот скользили
беззвучные силуэты. Вдали, над вокзалом сиял белым пламенем электрический шар;
одинокий глаз тьмы, мертвый свет, придуманный человеком.
Ничто не
нарушало печали и оцепенения ночи; жители квартала сидели за гнилыми стенами;
одиночество бродяг для них было роскошью; они уважали людей, имеющих
собственные кровати. Я шел, покуривая и мурлыкая. Мне было хорошо; день, поэзия
инфузорий, умер на западе в семь часов вечера. Я похоронил его, я справлял его
тризну прогулкой и легкомыслием. Ночь – царственное наследство дня, стотысячный
чулок скряги, умершего с голода, – я люблю твой черный костюм джентльмена
и презираю базарную пестроту.
Вы,
знающие меня, простите это маленькое, невольное отступление. Я шел минут пять
по тротуару и вышел на перекресток. Здесь неподвижно и деловито стояла женщина,
держа в руках большой черный предмет. Посмотрев на нее, я тронулся дальше и
оглянулся. Она продолжала стоять. Я остановился, вынул сигару; не торопясь
закурил, прислонился к соседней стенке и две-три минуты дымил как дымовая
труба. Она стояла.
И я
побился об заклад сам с собой, что не уйду раньше ее. Моросил дождь, взрывы
ветра проносились по улице. Она все стояла, терпеливо и молча. Рядом с ней
чернела пустая скамейка; она не садилась. Тогда я бросил сигару и подошел к
этой чудачке, одетой в сильно поношенное платье; с грязной измятой шляпы ее
текла вода. Бледное, решительное лицо, и глаза полные страха. Свободной рукой
она сделала движение, как бы отстраняя меня. Обдумав первый вопрос, я приступил
к делу.
– Сударыня, –
сказал я, – не знаете ли вы дороги к Новому рынку? Я только что приехал и
не имею никакого представления о расположении города.
Дрожа и
заикаясь, она выговорила:
– Налево…
затем… прямо… затем…
– Хорошо,
благодарю вас. Какой дождь, а?
– Да…
дождь…
– Ну,
что же, – сказал я, начиная терять терпение, – вы сами-то не
заблудились, милая?
В ответ
на это можно было ожидать чего угодно, и я заранее приготовился к какой-нибудь
дерзости. Она вправе была послать меня к черту или попросить оставить ее в
покое. Но она молчала. Лицо ее изменилось до неузнаваемости, губы тряслись;
холодный, тоскливый ужас пылал в глазах, устремленных на меня с тупой покорностью
животного, ожидающего удара.
Неприятное
ощущение пронизало меня до корней волос. Я терялся, я начинал дрожать сам.
Вдруг она сказала:
– Я
продаю петуха.
Машинально,
не обратив внимания на странность этого заявления, я спросил:
– Петуха?
Где же он?
Женщина
подняла руки. Действительно у нее был петух, связанный, обмотанный плотной
сеткой. Я потрогал его рукой, теплота птицы убедила меня. Это был настоящий,
живой петух.
Пораженный,
смущенный, теряясь в соображениях, я силился улыбнуться. Я не знал, что
сказать. Мне казалось, что со мной шутят. Я думал, что сплю. Я готов был
вспылить и выругаться или купить этого петуха. Один момент мне пришло в голову
попросить извинения и уйти.
Вдруг
совершенно ясная, неоспоримая истина положения поставила меня на ноги. Роль сатаны
не хуже всех остальных, посмотрим. Эта женщина продает петуха, купим его
дороже.
И я
заявил:
– Петух
мне нравится. Я даю вам за него десять рублей.
– Нет, –
сказала испуганная женщина. – Один рубль.
– Может
быть, вы возьмете сто? Сто новеньких, тяжелых рублей, подумайте хорошенько. Вы
наймете чистенькую, уютную квартирку, купите стулья, горшки с душистым
горошком, комод, новое платье себе и праздничный костюм мужу. Потом вы найдете
место. У вас будет все готовое, вы не будете откладывать жалованья на
обзаведение домашним хозяйством. Кроме того, вы пойдете в ближайшее воскресение
в театр, где играет музыка и показывают разные смешные и трогательные вещи.
Разве все это плохо?
– Нет, –
выкрикнула она, – ни за что, ни за какие блага в мире! Один рубль.
– Позвольте, –
продолжал я, – мы можем сойтись иначе. Я дам вам тысячу.
Она
вздохнула и отрицательно покачала головой. Какие дикие образы толпились в ее мозгу?
Она была жалка и страшна, крупный пот стекал по ее щекам; вся во власти
овладевших ею представлений, она видела только одно, загадочную серебряную
монету, и выдерживала битву, шатаясь от слабости. Я набавлял цену, увлекаясь
сам; я сыпал тысячами.
– Двадцать
тысяч, – хотите?
– Нет.
– Тридцать.
– Нет.
– Вы
заблуждаетесь. Вы отказываетесь от счастья. Каменный трехэтажный дом, картины,
дорогие цветы, паркет, рояль лучшей фабрики, собственный экипаж, лошади.
– Нет.
– Я
дам вам сколько хотите. Вы будете в состоянии пить вино – ценою на вес золота;
земля превратится в рай, самые лакомые, дорогие кушанья будут ожидать вашего
выбора, ваш каприз будет законом, желание – действительностью, слово –
могуществом. Глетчеры, вулканы, острова тропиков, льды Полярного круга,
средневековые города, развалины Греции – этого вы в грош не ставите? У вас
будут дворцы, слышите вы, жертва клопов и голода? Дворцы! Самые настоящие. Вы
можете их украсить, как вам угодно.
Но она
упорно мотала головой и, хрипло, задыхаясь от волнения, твердила, как помешанная:
– Рубль.
Рубль.
– Ну,
что же, – сказал я, стараясь придать голосу ироническую
беспечность, – я умываю руки. Вы хотите непременно рубль – нате. Только
вашего петуха я не возьму. Он стар и, конечно, тверд как подошва. Зажарьте его
и скушайте за мое здоровье.
Я
вытащил из жилетного кармана пять двадцатикопеечных монет. Она отшатнулась,
неожиданность лишила ее всякой опоры. Беспомощная победительница умоляюще
смотрела на меня, она хотела рубль.
– Что
же вы? – спросил я. – Вот рубль.
– О, –
простонала она. – Не так, сударь, не так. Серебряный, неразменный.
– Таких
нет, – возразил я, – берите, что дают. Жалею, от души жалею, что я не
черт. Я – Пик-Мик. Поняли? Прощайте. Если вам будет невтерпеж, купите на
последние деньги связку старых ключей и действуйте. Или, быть может, вы желаете
честно умереть с голода? Дело ваше. Посмотрите на петуха. Он смотрит на вас с
глубоким отчаянием. Для кого же, как не для вас, кричит он три раза в ночь и
последний раз – на рассвете? Подумайте только, как сладко спят на рассвете все,
охраняющие свое добро.
Я
раскланялся и ушел. Дома мне долго не удавалось заснуть; беспокойные уродливые
кошмары толпились вокруг кровати; стук маятника гулко разносился в пустых
комнатах. То бодрствующий, то погруженный в тяжелое забытье, я лежал как пласт,
и ночь, казалось, упорно не хотела принести мне успокоение.
Окно в
спальню было отворено. Дерзкий получеловеческий голос поднял меня с кровати;
протирая отяжелевшие глаза, я подошел к окну. Грязное белье тумана заволакивало
серые силуэты крыш; брезжил рассвет. Осенняя кровь солнца расплывалась на
горизонте, резкий холод освежал легкие. Снова крик простуженного человека
взвился над городом; это на соседней ферме упражнялись петухи, перебивая друг
друга; в их голосах чувствовались тепло курятника и необъяснимая, сонная
тревога. Одинокие, сгорбленные фигуры переходили улицу; как мыши, они скользили
вдоль стен и проваливались.
Утром,
пробегая газету, я нашел несколько сообщений, извещавших о похищении собственности.
Моя случайная ночная приятельница, не была ли и ты действующим лицом? Если так,
то ты не ошиблась, и я был сатаной на час, потому что где же уверенность, что
все мы не маленькие черти, мы, строящие неумолимо логические заключения?
|
