 Увеличить |
По закону
I
Наконец
я приехал в Одессу. Этот огромный южный порт был, для моих шестнадцати
лет, – дверью мира, началом кругосветного плавания, к которому я
стремился, имея весьма смутные представления о морской жизни. Казалось мне, что
уже один вид корабля кладет начало какому-то бесконечному приключению, серии
романов и потрясающих событий, овеянных шумом волн. Вид черной матросской ленты
повергал меня в трепет, в восторженную зависть к этим существам тропических
стран (тропические страны для меня начинались тогда от зоологического магазина
на Дерибасовской, где за стеклом сидели пестрые, как шуты, попугаи), все,
встречаемые мной, моряки и, в особенности, матросы в их странной, волнующей
отблесками неведомого, одежде, – были герои, гении, люди из волшебного
круга далеких морей. Меня пленяла фуражка без козырька с золотой надписью
«Олег», «Саратов», «Мария», «Блеск», «Гранвиль»… голубые полосы тельника под
распахнутым клином белой, как снег, голландки, красные и синие пояса с
болтающимся финским ножом или кривым греческим кинжальчиком с мозаичной рукояткой,
я присматривался, как к откровению, к неуклюжему низу расширенных длинных брюк,
к загорелым, прищуренным лицам, к простым черным, лакированным табакеркам с
картинкой на крышке, из которых эти, впущенные в морской рай, безумно
счастливые герои вынимали листики прозрачной папиросной бумаги, скручивая ее с
табаком так ловко и быстро, что я приходил в отчаяние. Никогда не быть мне
настоящим морским волком! Я даже не знал, удастся ли поступить мне на пароход.
Довольно
сказать вам, что я приехал в Одессу из Вятки. Контраст был громаден! Я проводил
дни на улицах, рассматривая витрины или бродя в порту, где, на каждом шагу,
открывал Америку. Здесь бился пульс мира. Горы угля, рев гудков и сирен,
заставляющий плакать мое сердце зовом в Америку и Китай, Австралию и
Японию, – по океанам, по проливам, вокруг мыса Доброй Надежды! Вот когда
география совершила злое дело. Я рылся в материках, как в щепках, но даже
простой угольный пароход отвергал мои предложения, не говоря уже о гигантах
Добровольного флота или изящных великанах Русского общества. Было лето, стояла
удушливая жара, но, в пыли и зное, обливаясь потом, выхаживал я каждый день
молы, останавливаясь перед вновь прибывшими пароходами и, после колебания,
взбирался на палубу по трапу, сотрясаемому шагами грузчиков. Обычно у трюма,
извергающего груз под грохот лебедки, под отчаянный крик турка: «Вира!» или
«Майна!», торчала фигура старшего помощника с накладными в руках, и он,
выслушав мой вопрос: «Нет ли вакансии», – рассеянно отвечал: – «Нет».
Иногда матросы осыпали меня насмешками, и, должно быть, действительно казался я
смешон с моей претензией быть матросом корабля дальнего плавания, я,
шестнадцатилетний, безусый, тщедушный, узкоплечий отрок, в соломенной шляпе
(она скоро потеряла для меня иллюзию «мексиканской панамы»), ученической серой
куртке, подпоясанный ремнем с медной бляхой и в огромных охотничьих сапогах.
Запас
иллюзий и комических представлений был у меня вообще значителен. Так, например,
до приезда к морю я серьезно думал, что на мачту лезут по ее стволу, как по
призовому столбу, и страшился оказаться несостоятельным в этом упражнении.
Рассчитывая, по крайней мере, через месяц, попасть в Индию или на Сандвичевы
острова, я взял с собой ящичек с дешевыми красками, чтобы рисовать тропических
птиц или цветы редких растений. Поступить на пароход казалось мне так же легко,
как это происходит в романах. Поэтому крайне был озадачен я тем, что на меня
никто не обращает внимания, и ученики мореходных классов, красивые юноши в
несравненной морской форме, которых я встречал повсюду, казались мне рожденными
не иначе, как русалками, – не может обыкновенная женщина родить такого
счастливца.
II
Подъезжая
к Одессе, я разговорился в вагоне с подозрительным человеком. На мой взгляд, он
был опасный международный авантюрист, из тех, что хладнокровно душат старух,
присваивая бриллианты и золото. Поэтому я отправился в соседнее купе, чтобы
предупредить там пожилую еврейку с большим количеством багажа. С ней я тоже
свел знакомство. Вообще в поезде все знали, что я еду «на море», и я у всех допытывался,
как поступить на пароход. Я сказал ей, чтобы она остерегалась, так как рядом со
мной сидит несомненный жулик. Она горячо благодарила меня и, кажется, поверила.
Все
произошло оттого, что я никогда не видел таких людей, как этот самоуверенный,
хлыщеватый господин с остроконечной бородкой, в золотом пенсне, щегольском
клетчатом костюме, лиловых носках и желтых сандалиях. Он так разваливался,
картавил, делал такие капризные широкие жесты, что я принял его за мошенника
благодаря еще обилию брелоков и колец, так как читал, что червонные валеты
унизываются драгоценностями. Между тем это был всего-навсего главный бухгалтер
Одесской Мануфактуры Пташникова, человек безобидный и добрый. Узнав, что я еду
с одним рублем, что о море и морской жизни имею не более представления, чем о
жизни в пампасах, он дал мне письмо к бухгалтеру Карантинного Агентства
Русского Общества с просьбой обратить на меня внимание. Но, до момента вручения
письма, я был непоколебимо уверен, что письмо заключает какую-то ловушку или
страшную тайну, хранить которую меня обяжут под клятвой, угрожая револьвером.
Однако именно благодаря этому письму второй бухгалтер устроил мне приют и
полное матросское содержание, – правда, без жалованья, – в так
называемой «береговой команде».
«Береговой
командой» были матросы, кочегары и, другие мелкие служащие Общества, почему-либо
неспособные временно находиться на корабле. Это был полулазарет-полубогадельня.
Можно здесь было встретить также загулявшего и отставшего от рейса матроса или
живущего в ожидании места какого-нибудь старого служащего. Всего жило человек
двадцать, по койкам, как в казарме; днем, кто хотел, работал носильщиком в
складах пристани, а ночью нес очередную вахту около пакгаузов Общества.
Отсюда-то
и совершал я свои путешествия в порт, упиваясь музыкой рева и грома, свистков и
криков, лязга вагонов на эстакаде и звона якорных цепей, – и голубым
заревом свободного, за волнорезом, за маяком синего Черного моря. Я жил в
полусне новых явлений. Тогда один случай, может быть незначительный в сложном
обиходе человеческих масс, наполняющих тысячи кораблей, – показал мне, что
я никуда не ушел, что я – не в преддверии сказочных стран, полных беззаветного
ликования, а среди простых, грешных людей.
III
В
казарму привезли раненого. Это был молодой матрос, которого товарищ ударил
ножом в спину. Поссорились они или, подвыпивши, не поделили чего-нибудь – этого
я не помню. У меня только осталось впечатление, что правда на стороне раненого,
и я помню, что удар был нанесен внезапно, из-за угла. Уже одно это направляло
симпатии к пострадавшему. Он рассказывал о случае серьезно и кратко, не выражая
обиды и гнева, как бы покоряясь печальному приключению. Рана была не опасна.
Температура немного повысилась, но больной, хотя лежал, – ел с аппетитом и
даже играл в «шестьдесят шесть».
Вечером
раздался слух: «доктор приехал, говорить будет».
Доктор?
Говорить? Я направился к койке раненого.
Доктор,
пожилой человек, по-видимому, сам лично принимающий горячее участие во всей
этой истории, сидел возле койки. Больной, лежа, смотрел в сторону и слушал.
Доктор,
стараясь не быть назойливым, осторожно и мягко пытался внушить раненому сострадание
к судьбе обидчика. Он послан им, пришел по его просьбе. У него жена, дети, сам
он – военный матрос, откомандированный на частный пароход (это практиковалось).
Он полон раскаяния. Его ожидают каторжные работы.
– Вы
видите, – сказал доктор в заключение, – что от вас зависит, как
поступить – «по закону» или «по человечеству». Если «по человечеству», то мы
замнем дело. Если же «по закону», то мы обязаны начать следствие, и тогда этот
человек погиб, потому что он виноват.
Была
полная тишина. Все мы, сидевшие, как бы не слушая, по своим койкам, но не проронившие
ни одного слова, замерли в ожидании. Что скажет раненый? Какой приговор изречет
он? Я ждал, верил, что он скажет: «по человечеству». На его месте следовало
простить. Он выздоравливал. Он был лицом типичный моряк, а «моряк» и «рыцарь»
для меня тогда звучало неразделимо. Его руки до плеч были татуированы фигурами
тигров, змей, флагов, именами, лентами, цветами и ящерицами. От него несло
океаном, родиной больших душ. И он был так симпатично мужествен, как умный
атлет…
Раненый
помолчал. Видимо, он боролся с желанием простить и с каким-то ядовитым воспоминанием.
Он вздохнул, поморщился, взглянул доктору в глаза и нехотя, сдавленно произнес:
– Пусть…
уж… по закону.
Доктор,
тоже помолчав, встал.
– Значит,
«по закону»? – повторил он.
– По
закону. Как сказал, – кивнул матрос и закрыл глаза.
Я был
так взволнован, что не вытерпел и ушел на двор. Мне казалось, что у меня что-то
отняли.
С этого
дня я стал присматриваться к морю и морской жизни с ее внутренние, настоящих
сторон, впервые почувствовав, что здесь такие же люди, как и везде, и что
чудеса – в самих нас.
|
