Два обещания
I
Всю ночь
берега Покета рвал шторм. Ветер ударял с моря. Были сломаны кукурузные посевы,
изгороди; толевые и железные крыши местами отвернулись, как поля шляп.
В саду
Гаррисона, начальника каторжной тюрьмы, стоявшей в полумиле от Покета, повалились
два дерева. Они загромоздили аллею. Гаррисон приказал убрать их; к десяти часам
партия арестантов отправилась из тюрьмы в сад. Они обрубили сучья и стали
распиливать стволы.
Отправляясь
в канцелярию, Гаррисон задержался около работающих и стал смотреть. Работа
пошла так быстро, как движение на экране при ускоренном пропуске ленты.
Его
дочь, одиннадцатилетняя Джесси, росшая свободно, как мальчик, и ни в чем не знающая
запретов, была с ним. Оставив отца, она заметила, что нижняя ветка одного из
свалившихся стволов прилегает к стволу старого дуба так удобно, как лестница.
Джесси
умела лазать по деревьям с наглостью и хладнокровием существа, уверенного в
своей безнаказанности. Ей пришло в голову закричать с вершины: «Папа, тебя
требуют к телефону».
Обдумав
это, она стала влезать, переходить с сука на сук, как по вертикальной винтовой
лестнице, и скоро была на высоте двух третей ствола, волнуясь при мысли, что
отец заметит ее отсутствие раньше, чем она сообщит ему о своей проделке.
Вскоре
расположение ветвей заставило девочку искать такую ветку, ухватясь за которую
она могла бы ступить на ту сторону ствола, с какой виден Гаррисон.
Она
вытянулась, схватилась за тонкий сук левой рукой и, передав ему свою тяжесть,
отпустила правую руку. Сук, росший из более толстого ответвления ствола,
треснул в месте сращения. Вцепясь в него обеими руками, Джесси потеряла точку
опоры и повисла. Обида, испуг и самолюбие заставили ее крикнуть те самые слова,
которые она повторяла себе, взбираясь на дерево:
– Папа,
тебя требуют…
Затем
она закричала и заплакала.
Гаррисон
взглянул вверх и помертвел. Джесси висела высоко над ним, подобрав ноги и
стиснув коленками вертикально натянутую ветку, основание которой медленно, но
неуклонно отдиралось под ее тяжестью.
Гаррисон
растерялся, потом поднял вверх руки. Его резко оттолкнул арестант № 332;
он, расставив ноги и протянув руки, как Гаррисон, но не вверх, а на уровне
лица, принял на себя удар тела с воплем мелькнувшей вниз девочки.
В момент
толчка он присел. Руки его временно отнялись. Он опустил сильно встряхнутую,
потерявшую сознание Джесси на траву и, вытирая пошедшую носом кровь, сел с
закружившейся головой.
Повелительное
и тяжелое лицо начальника каторжной тюрьмы исчезло. Вышло его настоящее лицо,
по которому текли слезы. Он поднял Джесси и унес в дом.
Послышался
шум. Некоторые арестанты, а также конвойные хлопнули № 332 по плечу,
принесли воды, и он выпил полную кружку, стуча зубами о край.
– Полсрока
отработал, Эдвей, – сказал один из конвойных.
Эдвей
встал, помахал руками, потряс головой. Она все еще туманилась и гудела. В это
время прибежал помощник Гаррисона и приказал Эдвею немедленно идти к
начальнику.
II
Эдвей
никогда не был в квартире начальника тюрьмы. Он прошел ряд светлых, красивых
комнат с иллюзией возвращения в мир, покинутый пять лет назад.
Гаррисон
отослал конвойного, который сопровождал Эдвея, и сам ввел арестанта в свой
кабинет; его окна, выходя на тюремный двор, были заделаны решеткой.
– Ваш
номер? – спросил он, давая знак, что Эдвей может сесть.
– 332.
– Ваше
имя?
– Томас
Эдвей.
Официальный
тон не помог Гаррисону овладеть волнением, и он оставил его.
– Послушайте,
Эдвей, – сказал начальник после короткого молчания, – вы можете требовать,
что хотите, за то, что вы сделали. Кроме невозможного. Я обязан вам больше, чем
жизнью, и вы это понимаете.
– Конечно,
я понимаю. – Эдвей задумался. – Мне не хочется огорчать вас, но я
думаю, что если вы не сделаете, о чем я буду просить, все же кричать на меня не
будете.
Гаррисон
посмотрел на Эдвея с беспокойством.
– Говорите,
что там у вас? Неделя отдыха? Похлопотать о сокращении срока? Или что?
– И
больше и меньше, – сказал Эдвей. – Как взглянуть. Я прошу вас
снабдить меня городским платьем, выдать мне заработанные деньги за полгода –
это составит, приблизительно, полтора фунта – и отпустить меня на свободу до
половины шестого следующего утра. В шесть происходит поверка. К назначенному
сроку я буду здесь.
Гаррисон
засопел, взял сигару резким движением и нервно захлопнул ящик.
– В
другое время, – сказал он со вздохом, – выслушав такую просьбу, я,
конечно, приказал бы дать вам дюжину-другую плетей. Теперь дело иное. О том,
что вы говорите, я читал в романах. Не знаю, чем это кончалось в
действительности. Ну, что даст вам один день? Зачем это?
– Будь
вы на моем месте, вы прекрасно понимали бы, что такое свободный день.
– Каждый
из нас на своем месте, – сказал Гаррисон. – Что привело вас сюда?
– Мои
страсти.
– В
образе?..
– Трех
векселей. Я отбыл пять лет, осталось три года.
– Сдержите
ли вы слово? Или я заранее должен приготовить прошение об отставке?
– Я
совершил подлог, но не потерял чести. – возразил Эдвей. – Разговор
становится тяжел для меня. Решите – «да» или «нет».
– Ужасный
день! – сказал Гаррисон. – Что я могу? Останьтесь здесь и ждите.
Он вышел
и возвратился через несколько минут, хмурый, утомленный собственным решением,
которое, подобно трещине, зияло на эмали его характера нервной, острой чертой.
В его руках были башмаки, шляпа, костюм, и он подал это Эдвею. Оба они
смутились. Заметив, что арестант смотрит на него с изумлением и восторгом,
Гаррисон нахмурился, махнул рукой и вышел опять, плотно прикрыв дверь.
III
«Невозможно,
ослепительно!» – думал Эдвей. Он хватался за одну вещь, за другую, оставлял их
и снова хватал. Сознание совершившегося, причем так неожиданно, и забегающая
вперед мечта о свободной городской улице мешали ему сообразить, что должен он
сделать с брюками или жилетом. Когда он снимал арестантское платье, его руки
тряслись. Чтобы вызвать сосредоточенность, Эдвей стиснул зубы. Вещи плясали в
его руках. Порыв, падение девочки, адская боль в плечах, взволнованный
Гаррисон, просьба о невозможном, чего хотел он, как сдавленная грудь хочет
полного воздуха, неловкое и высокое решение Гаррисона – он обо всем думал
зараз, с трудом находя среди неожиданностей дня место своему нетерпению. Он
отвык застегивать воротник, завязывать галстук. Он одевался со стыдом,
непонятным, но важным и неизбежным, как всякий хороший стыд.
Покончив
с переодеванием, Эдвей подошел к стеклу книжного шкапа. Там, сливаясь с переплетами
книг, стоял в темной воде высокий мускулистый человек статной осанки – тот
самый, каким был Эдвей несколько лет назад.
– Это
сон о свободе, – сказал он. – И я, конечно, вернусь.
– Покончим
с этим неприятным делом, – сказал, входя, Гаррисон. – Идите за мной.
Говоря
так, он протянул ему два фунта и пошел впереди Эдвея по глаголю коридора. Все
двери были закрыты. В конце прохода был выход на шоссе, ведущее к городу.
Гаррисон
выпустил арестанта и крепко повернул ключ. На душе у него было неверно и
смутно. Он отлично сознавал значение своего поступка. С этого дня меж ним и
№ 332 образовалась неестественная связь, полная благодарности, о которой
хотелось не думать. Однако он не мог быть так крупно обязан Эдвею и кому бы то
ни было, не заплатив полной мерой. Уже готов был он пожелать никогда не видеть
его более, но сообразил, что это – дрянная трусость.
Он
вернулся в кабинет и увидел свою жену. Она, сохраняя в лице спасительное
насмешливое выражение, свертывала арестантскую одежду Эдвея.
– Оставь
это здесь, Эми, – сказал Гаррисон. – Как ты узнала?
– Но…
я видела в окно, как он ушел.
– Меня
всегда удивляло, что женщины всегда все узнают, – сказал Гаррисон, очень
недовольный собой. Наконец он решил, что пора улыбнуться. – Ну, он меня
поддел! Это произошло врасплох. Я не мог быть меньше его, но я надеюсь, что он
не явится. До половины шестого утра завтра. Как он обещал.
– Он
явится, – сказала Эми, засовывая сверток за шкап. – Можешь быть в
этом уверен.
– Что
ты говоришь?!
– Но
ты и сам отлично это знаешь.
– Я?
– Ты
и я, – мы оба это знаем.
– Эми,
он не придет.
– Зачем
ты говоришь против себя?
Помолчав,
Гаррисон позвонил в канцелярию:
– Латрап?
№ 332, который спас Джесси, разбит. Этот день он проведет в постели, в
моей квартире. Что? Да, я рад, что вы понимаете. Поместите его в больничный
список, утром переведем в лазарет. Что? Да пусть отдохнет. Более ничего.
IV
Весь
день Гаррисон думал о происшедшем и заснул поздно, одетый, у себя в кабинете. Когда
рассвело, он проснулся, положил на стол часы и стал ходить, взглядывая на
циферблат. Чем ближе стрелка подвигалась к половине шестого, тем быстрее
менялись его желания. Сложным, непривычным для него путем он наконец пришел к
заключению, что желать обмана – невеликодушно, и приготовился услышать звонок.
Когда он
прозвучал – и это было идеально точно, как раз на половине шестого, –
Гаррисон от этой драматической точности испытал большее удовольствие, чем при
мысли, что не надо теперь придумывать для округа историю несуществующего
побега. Он пошел к выходу и открыл дверь. В сумерках рассвета стоял перед ним
Эдвей, с слегка вольно надетой шляпой. От него пахло вином; он был сдержан и
утомлен.
– Молчите, –
сказал Гаррисон, заметив в его лице искреннее движение. – Я не хочу говорить
более обо всем этом. Ступайте, переоденьтесь и отправляйтесь в лазарет к
дежурному. Вот записка.
Раскаиваясь
в своей мрачности, он прибавил:
– Благодарю
вас.
Снова
стесняясь и избегая смотреть в глаза, они прошли тихо, как воры или дети, в кабинет
Гаррисона, где Эдвей принял свой прежний вид. Затем Гаррисон вывел его другим
ходом в дверь тюрьмы, запер дверь и облегченно вздохнул. Его кошмар кончился, а
трещина осталась и расцвела.
Через
день после этой истории, рано утром, помощник Гаррисона Латрап быстро вошел в
кабинет начальника, протянув письмо.
– Вот
все, что осталось от № 332, – сказал он. – Эдвей бежал ночью,
распилив решетку. Он оставил под подушкой это письмо, которое адресовано вам.
Гаррисон
закаменел и прочел:
«Я видел
сон, что я на свободе, что шторм, опрокинувший деревья в саду, загнал в бухту.
Покета яхту моего старого приятеля. Приснилось мне, что я встретился с ним,
рассказал ему свою горькую, но поправимую весть и дал ему честное слово, что
буду на палубе его судна не позднее трех часов этой ночи. И я должен был
сдержать обещание».
– Тонкой
стальной пилой, – сказал Латрап.
Гаррисон
стоял неподвижно. В нем возникло несколько одновременных бессмысленных
движений, но ни одно не родилось. Он был связан извне и внутри.
– Дайте
знать в город, по округу, – сказал Гаррисон.
– Немедленно? –
спросил, обгрызывая ноготь, Латрап.
– Немедленно!
Что вы хотите сказать?
– Ваше
распоряжение…
– Ну?
– Ясно
оно или нет?
– Никто
не знает, что ясно, а что неясно! – ответил с сердцем Гаррисон, выходя и
оставляя Латрапа в психологическом затруднении. Здесь он увидел Джесси и
рассердился.
– Ты
довольна? Твой спаситель удрал.
– Куда? –
осведомилась Джесси, подбегая к нему.
– Как
я могу знать, куда?
– Но
ты сам сказал… Ты начал первый.
– Я
думаю, что первая начала ты, – ответил Гаррисон. – Впрочем, извини
меня, я устал.
|