8
Молодой
лоботряс мистер Борджис слегка захворал в Казвине. Доктор Макниль оставил его с
двумя людьми и наказал задержаться там на две недели. Иначе он не отвечает за
здоровье мистера Борджиса-младшего. Ничего опасного, но предпринимать
дальнейшее путешествие рискованно. А чтобы мистер Борджис не скучал, вот ему и
маленькое поручение: писать доктору Макнилю с курьером обо всем, что услышит.
Мистер
Борджис оказался легок на перо.
Сколько
дряни писал он доктору Макнилю!
О том,
например, что местный шах-заде, губернатор, вовсе не расположен к женщинам, а,
напротив, любит изящных мальчиков, которые исполняют перед ним в женских
платьях сладострастные танцы.
Что
азиатцы, по его мнению, хмурят брови не потому, что сердиты, а потому, что не
носят козырьков, что защитило бы их от солнца.
Что
странные понятия в Казвине о приличии: на днях он видел молодую женщину в
повозке, голова которой была завернута в грубый холст, а ноги и грудь обнажены.
Что
некоторые места Казвина напоминают ему деревни между Флоренцией и Римом.
Что он
ежедневно гуляет по базарам, хотя еще и слаб, его сопровождают ферраши, и вчера
они так были усердны, что закидали каменьями и разбили голову нищему мальчику.
– Идиот, –
бормочет доктор Макниль.
…Что
мистер Грибоедов едет в Тегеран, проезжал Казвин и оставил всех очень недовольными.
Рустам-бек
и Дадаш-бек (говорят на базарах – родственники Грибоедова) требовали здесь
семьдесят пять червонцев в день; мистер Борджис разъяснил, что они только
родственники жены посла. Все-таки персияне остаются недовольны и говорят, что у
русских совсем нет денег, и он, мистер Борджис, разъяснил, что русским
чиновникам плохо платят жалованье, о чем он слыхал от мистера Макдональда. Под
Казвином в одной деревне был большой скандал: мистер Рустам-бек избил старика
старшину, который давал ему на расходы девять червонцев, а тот требовал четырнадцать
Но когда мистер Грибоедов узнал об этом, он велел прекратить сбор денег вообще…
В самом
Казвине мистер Рустам-бек насильно отнимал у сеида русскую армянку, у которой
от сеида были уже двое детей и которая громко плакала и не хотела переходить к
русским. Мистер Грибоедов, узнав об этом, тотчас велел ее отпустить. Едет он
бешено быстро и загоняет лошадей. «Снег здесь глубокий, дороги отвратительны, и
не знаю, дорогой доктор, когда смогу к вам приехать. Может быть, удастся
выехать через неделю».
– Очень
хорошо, – сказал доктор Макниль, дочитав, – можете ехать и не ехать.
9
Снег был
действительно глубок. Дороги были действительно дурные. Время было зловещее,
когда персияне греются у холодных каминов и много молятся: солнце было в
созвездии Скорпиона, стоял месяц режжеб. И езда была бешеная, так не случалось
никому ехать на свидание с любимой.
Далеко
еще за городом увидел Грибоедов как бы колеблющееся темное облако – он вздел
очки и понял: идут военные отряды навстречу. Столько этих встреч было, что он
знал все заранее.
Он
оглядел свое войско. Казаки имели вид понурый и лохматый. Мальцов подбоченился
на своем коне, еле передвигающем ноги, доктор сидел мешком.
Грибоедов
загнал двух жеребцов и теперь ехал на приземистой казачьей лошадке. Только
взглянув на темное облако, которое было сарбазами, он вдруг заметил это.
Российская держава въезжала в Тейрань на выносливом и низеньком Гнедке.
Он еще
раз осмотрел своих казаков. Только один из них, молодой еще урядник, ехал на хорошей
лошади. Вороной карабахский жеребец шел под ним. Грибоедов поменялся с ним. Уже
видны были остроконечные шапки сарбазов, и зацветились седла персиянских
генералов.
Так они
встретились.
Трое
знатнейших чапарханов ехали впереди отряда.
Сарбазы
стали, гортанная команда – и они разбились на две шпалеры. Медленно, гусем,
подъехали длиннобородые к Александру Сергеевичу.
Медленная
речь, и пар шел от этой речи и от встречной речи жеребца, похрапывающего на
морозе. Сквозь строй сарбазов прошли вовсе не церемониальным маршем –
Грибоедов, доктор, Мальцов, понурые казаки и трепаные повозки.
Сарбазы
сомкнулись за ним. Сколько раз уже это бывало. У ворот города их встретил шум,
выстрелы. За стенами слышались мерные крики, значения которых Грибоедов не
понял.
Въехав,
он увидел: их встречают по-царски. Они остановились.
Жеребец,
непривычный к шуму, прянул ушами, осадил назад. Грибоедов медленно натянул
поводья, и трензель впился в конские губы. Что-то пестрое, живое, громадное
морщинилось перед конем, и конь похрапывал. Но все это поднялось очень быстро и
оказалось ученым шаховым слоном. Слон, украшенный пестрыми лоскутьями, с
золочеными ушами и посеребренным хоботом, стоял на коленях перед черным
жеребцом.
Стояли
войска вдоль узкой улицы, а впереди на площади толпы зевак копошились, галдели.
Сотни фальконетов на сошках, вкопанных в землю, решетили площадь.
Их
увидели. Заорали глашатаи, музыканты заревели в трубы, засвистали пронзительно,
и охнули, как гул зельзелэ – землетрясения, персиянские барабаны. Над площадью
на канатах заплясали с мерным криком плясуны, засеменили, балансируя
разноцветными палками. Это они и кричали так мерно и жалобно, когда он
подъезжал к воротам.
Внизу им
ответили топотом и пеньем пехлеваны.
Жеребец
вот-вот вырвется.
Из рук
фокусников-хоккебазов били бумажные фонтаны.
Вот они
– халаты – стоят впереди и ждут.
И толпы,
толпы, спереди, сзади, с боков. Как добраться до халатов? Жеребец понесет.
В алемы
– знамена – бьет ветер, широкие полотнища стучат, и внизу головы склоняются,
как от ветра, низко, рядами.
Черт их
возьми с их царскими встречами. Это балаганы масленичные, ни пройти, ни проехать.
И звук идет сквозь гул и крики, особенный звук, это не пехлеваны кричат, не
глашатаи.
Точно
кто-то подвывает, тошнотворно и тонко.
Что-то
неладно: не задавили ли кого-нибудь?
Жеребец
не понесет, бояться нечего, он смирился, руки Грибоедова, как пьявицами, обвиты
поводьями. Медленно въезжает он в безголовую улицу: все склонились так, будто у
них головы отвалились.
Кто это
там воет?
Как
человеческий ветер, качнулась толпа. Они бегут, шарахаясь, давят друг друга,
сорвался какой-то плясун, сарбазы роняют алемы, толпа замешалась. Они воют:
– Я
Хуссейн! Ва Хуссейн!
Жеребец
ступает медленно по вдруг открывшейся дороге. Впереди кучка халатов; халаты
все-таки ждут его. Едет к ним Грибоедов.
– Ва
Хуссейн!
И
передние, которые еще теснятся, закрывают лица руками.
– Я
Хуссейн!
И вот
нет ни одного человека на площади. Только впереди халаты – свитские. По пустой
площади медленно едет Грибоедов.
– Ва
Хуссейн! – кричат издали, из переулков.
И он не
понимает, он оглядывается на своих. Белые пятна вместо лиц у них у всех. Что произошло?
Убийца
святого имама Хуссейна, сына Алиева, въехал некогда на вороном коне. Ибн-Саад
было его проклятое имя. Близок черный месяц мухаррем, когда грудобойцы будут
терзать грудь свою, проклиная Ибн-Саада и плача по имаме Хуссейне.
Вазир-Мухтар
въехал на вороном коне.
|
