2
Озираясь
с некоторым любопытством, он получил впечатление, что движение совершается кругообразно
и без цели.
Одни и
те же русские мужики шли по мостовой – взад и вперед.
Щеголь
пронесся на дрожках от Новинской площади, и сряду такой же в противоположную
сторону. Впрочем, он понял, в чем здесь дело: оба щеголя были в эриванках.
Не
успели еще взять Эривани, как московские патриоты выражали уже свою суетность,
напялив на головы эти круглые эриванки.
Нет, для
Москвы, любезного отечества, не стоило драться на Закавказье, делать Кавказ кладбищем
и гостиницей.
Пересек
Тверскую, поехал по Садовой. Подозрительно грязны и узки были переулки, вливавшиеся
в главные улицы. Карета свернула. Точно в Тебризе, где рядом с главной улицей
грязь первозданная, а мальчишки ищут друг у друга вшей. Торчали колокольни. Они
походили на минареты.
Он
поймал себя на азиатских сравнениях, это была лень ума.
Все эти
безостановочные дни, что он в какой-то лихорадке стяжания торговался с персами
из-за каждого клока земли в договоре, что он мчался сюда с этим договором,
имевшим уже свою кличку: Туркменчайский, – чтобы везти его сразу же, без
промедления, в Петербург, – он двигался по всем направлениям, расточал
любезность, ловкость, он хитрил, скрывал, был умен и даже не задумывался над
этим всем, так уж шло.
Нынче
же, под самым Петербургом, он осел; Москва его наспех проглотила и как бы
забыла. Он начинал за эти два дня бояться, томиться, что не довезет мира до
Петербурга, – боязнь детская и неосновательная.
Стоял
печальный месяц март. Снег московский, внезапное солнце, а то и тень, скука – в
два дня – дома, на улицах еще скучнее – не давали сосредоточиться. Все это было
вроде арабесков, как он их созерцал в бессонные ночи под Аббас-Абадом, во время
переговоров, что идешь, идешь за линией, натыкаешься на препону, и путаница.
Как сильно действовала на него хорошая и дурная погода: на солнце он был
мальчиком, в тени стариком.
Страшно
подумать: рассеянность и холод коснулись даже проекта; он не был больше уверен
в нем, даже напротив, проект, без сомнения, поскользнется… Прохожий франт
поскользнулся, долго брыкал и потом оглядывался, не смеются ли.
Он и
выезжал теперь с этой жаждой, с этим тайным намерением: выловить где-то на
улицах решение.
Он
растерял свои годы по столбовым дорогам, изъездил их – и вот теперь ловил свою
молодость по переулкам.
Так
обессиливала его Москва.
В последний
день он решил объехать знакомых. Решения он на улицах не находил никакого.
Просто был март: то солнце, то тень, много прохожих русских мужиков, толкущихся
на одном месте. У них были одинаковые лица – все те же, что шли вперед,
возвращались назад. Гнались друг за другом русские мальчишки со здоровым,
беспричинным ревом.
И одна
за другой плелись кареты, дрожки. Может быть, каждая отдельно и шла быстро,
даже мчалась, но все вместе они плелись. Лошадь задрала голову из цепи.
У него
промелькнула безобразная фраза: «Лошади здесь сродни черным мулам», –
фраза для азиатского Олеария.
Никто на
него не обращал внимания.
С
огорчением он заметил, что это именно уязвляло его. Он отлично знал, что
главная встреча предстоит в Петербурге, да и в Москве его встретили торжественно.
Все же ему было неприятно, что, проскакав месяц, везя в своих бумагах
достославный, пресловутый Туркменчайский мир, в этот день он был оставлен в
Москве на самого себя.
Это было
ребячеством.
Щеголи в
крылатках, в эриванках, воздушные, как бабочки, казались существами из особого
мира. Все нынче на Москве было заражено легкостью, бойкостью. Очень все
молодцеваты стали. И ненадежны. Казалось, что дрожки с пролетным франтом сейчас
полетят по воздуху, оставив внизу салопницу и мужика, несущего на голове
бочонок сельдей и, как тяжким маятником, качающего рукой.
Но
франта теснили лошадиные морды, и из толпы упорно выплывал все тот же мужик, с
механической грацией качавший туловищем и рукою.
Он нес
на голове бочонок и поэтому балансировал, как балерина.
Даже у
московских мужиков за два года, что он не был в Москве, исчезла медвежеватость,
даже салопницы были охвачены движением – те же самые шли вперед и возвращались
назад.
Так ему
казалось, он был близорук.
Навстречу
медленно, как во сне, равнодушно, как на театре, проплыл мужик, в санях не по
времени. Ехал он по Садовой, как по деревне.
Он плыл
с открытым ртом, не думая, не чувствуя, с неопределенной сосредоточенностью
глядя вперед. А рядом в дрожках ехал Макниль.
Он
испугался, как это просто он рядом с мужиком отметил доктора Макниля.
Все
совершается непоследовательно, но просто: по улице едет мужик, и почти рядом с
ним англичанин, главный доктор тебризской миссии, Макниль.
Он жадно
посмотрел в ту сторону, но Макниля не было, а был толстый полковник с собачьими
баками.
Однако
как он сюда попал? Если Макниль поехал в Россию, он должен бы об этом знать.
Впрочем, доктор, может быть, действовал прямо через Паскевича. Однако Паскевич
должен бы и в этом случае его предуведомить.
Хотя,
что же в этом он находит особого?
И, может
быть, это вовсе не Макниль.
Он пожал
плечами с неудовольствием. Лицо англичанина так ему примелькалось в Тебризе,
что он родную мать вскоре за него примет. Он снял очки и сердито протер их
кружевным платком. Глаза без очков смотрели в разные стороны.
Кучер
остановил карету на Пречистенке, у Пожарного депо.
|
