13
Грибоедов
получил приглашение от Аббаса-Мирзы на монетный двор.
Пожав
плечами и назвав Аббаса старым плутом, Грибоедов отправился знакомым путем.
Ферраши
били палками зевак и прохожих по спинам, и он их не останавливал. Это был ташаххюс.
Он посмотрел
на башню дворца и на баляханэ, как на Красные ворота. Только наверху, в баляханэ
выставлены были старые барабаны. Сарбазы стояли на часах так, словно это были
зеваки, а не солдаты.
Уверенно
вошел он в боковую дверь и вышел на продолговатый двор. Здесь встретили его
какие-то чапарханы и повели. По красной кирпичной дороге прошел он сквозь
феррашную на другой, четырехугольный двор. И опять какие-то чапарханы
присоединились к ним. Он прошел, окруженный халатами, пустой диванханэ, и еще
два чапархана примкнули к ним. Из четырехугольного двора повели его в
восьмиугольный. Шли по сторонам огромные рамы с разноцветными стеклами. Солнце
било в них, и они разноцветно вращались, как калейдоскопы. И еще башня и совсем
маленький дворик. Вход в какую-то каморку. Это был монетный двор Аббаса.
Дверь
была достаточной высоты, но Грибоедов, входя, нагнул голову.
Монетный
двор весь помещался в одной комнате. Здесь было полутемно, после солнца и калейдоскопа.
Полутемно и даже прохладно от земляного пола.
Аббас
сидел на простом деревянном троне. Он молча указал Грибоедову сесть.
Люди без
верхних одежд, полуголые, разводили в глубине комнаты огонь в жаровнях.
Грибоедов
щурился; он не понимал. Аббас сидел прямо, в белом халате, и лицо его было от
неверного света желтое. Он не смотрел на Грибоедова и не смотрел на чапарханов.
Он смотрел на жаровни и полуголых людей.
Так
пытали некогда персиянские сатрапы изменников.
Огонь
разгорался.
Молчал
Аббас.
Молчали
чапарханы, Грибоедов.
Дрова
потрескивали, дышали запыхавшиеся люди, над чем-то копошившиеся в углу, присевшие
на корточки. Огонь разгорался. Аббас протянул худую руку.
Тотчас
люди, копошившиеся в углу, привстали. Они клали на длинные блюда тяжелые,
тусклые, опухшие вещи.
И так,
приплясывая под тяжестью, они встали в ряд и стали подносить блюда Аббасу.
Аббас
наклонился вперед.
Он
пощупал руками первое блюдо и пальцем указал на Грибоедова.
Грибоедов
поднялся и отступил несколько.
Древней
работы громадный золотой канделябр, несоразмерно вздувшийся в серединной части,
лежал на блюде, как плод, свисал тусклыми кисточками, пузырился крохотными
виноградинками.
И
Грибоедов не посмел прикоснуться к нему.
Так
проносили один за другим эти канделябры, и одни были длинные, толстые сверху,
другие опухшие книзу, третьи – вздутые посредине. Потом пошли чаши, сосуды. И
все были с мельчайшими иголочными надписями.
Их несли
к огню, и полуголые люди копошились, перекладывали их и ставили в огонь.
В
комнате стало светлее от золотых струек, завитков, кулачков, падавших в огонь.
Аббас
сидел и не смотрел ни на Грибоедова, ни на чапарханов. Важный, суровый, чернобородый,
с тусклыми глазами, он смотрел на золото, следил за каждым сгустком.
И
Грибоедов вдруг почувствовал, что Аббас будет резаться за трон свой с братьями
страшно, без конца, без удержу.
Он не
подумал о том, что он, Грибоедов Александр Сергеевич, хоронит империю Каджаров.
Ни тепло, ни холодно не было ему от этого. И о Персии он не подумал.
Но ему
показалось, что он всю жизнь свою просидел заложником в земляном погребе, и рядом
сидел чужой, на тысячу верст и тысячу лет, более чужой, чем расплавленные
канделябры, Аббас, до которого нет ему никакого дела и которого кто-то все же
связал, спутал в недобрый час с ним.
Безобразное
одиночество тогда самым жалостным и проклятым образом, как живое существо,
влезло в него.
– Шестьдесят
тысяч туманов, – сказал Аббас по-французски, – завтра их отвезут в
вашу миссию.
|
