18
Тут
бормотанье, тут клекот, тут доктор, курносый, как сама смерть, тут страж в
балахоне, курящий серной курильней, тут шлепанье туфель. Тут ни война, ни мир,
ни болезнь, ни здоровье. Тут карантин.
Тут
Александр Сергеевич разбил на три дня палатку.
Александр
Сергеевич приказывает Сашке разгрузить все, что осталось, – вино и
припасы.
Начинается
карантинный пир.
Александр
Сергеевич все похаживает по палатке, все усаживает людей за голый стол. Люди
пьют и едят, пьют здоровье Александра Сергеевича.
Только
чумной ветер мог свести их, только Александр Сергеевич мог усадить их рядом.
Полковника
Эспехо, дравшегося за испанского Фердинанда, он усадил рядом с унтер-офицером
Квартано, который, будучи полковником русской службы, дрался против Фердинанда
и был за то, по возвращении в Россию, разжалован.
Семидесятилетнего
рядового, графа Карвицкого он усадил рядом с корнетом Абрамовичем.
«Фазана»
Бутурлина, штаб-ротмистра, – рядом с доктором Мартиненго. Мальцова – с
доктором Аделунгом.
И Сашка
прислуживал. Почему они уселись в ряд?
А
потому, что Александр Сергеевич Грибоедов, полномочный министр и шурин шефа, их
усадил так. И он подливает всем вина. И он вежливо разговаривает со всеми.
Знает ли он власть вина?
Вина,
которое губкою смывает беззаконный рисунок, намалеванный на лица? Вероятно, знает.
Потому
что, когда граф Карвицкий, откинувшись, начинает петь старую песню, он приходит
в восторг.
Так Гекла сива
Снегем покрыва
Свое огнистэ печары…
Это
очень нежная и очень громкая песня, которую певал назад лет тридцать рядовой
Карвицкий в своем родовом поместье.
Вешх ма под лёдэм,
Зелена сподэм.
И вечнэкарми пожары…
И с тою
беззаботностью, которою всегда отличаются польские мятежники, пьяный семидесятилетний
рядовой уже тыкает корнету Абрамовичу, он уже сказал ему, грозя пальцем:
– Ты
бендзешь висял на джеве, як тен Юда.
И корнет
Абрамович, пошатываясь, встал, чтоб уйти из-за стола, но Александр Сергеевич
жмет ему руку, смеется и говорит:
– О,
куда вы? Пейте, корнет, бургонское. Мне нужно поговорить с вами.
А у
испанцев идет тихий разговор, и Эспехо, отодвигаясь от стола, пьяный, как Альмавива
в опере «Севильский цирюльник», – вдруг кричит Квартано:
– Изменник!
Что ты выиграл под флагом Мина? Фердинанд его расстрелял как собаку. Ты не
смеешь говорить мне эти глупости!
И
Квартано смеется, каркая, и Эспехо ползет под стол.
Мальцов
целует доктора Аделунга взасос, а тот, достав платок, долго утирается.
И только
старик Мартиненго, с крашеными усиками, с горбом пирата, пьет, как губка. Он
молчит.
Потом он
предлагает Бутурлину:
– Здоровье
госпожи Кастеллас.
Бутурлин
не слышит. Он смотрит в ужасе на солдат: Карвицкого и Квартано. Он еще не решил,
уйти ли ему или наблюдать далее. Дело в том, что Паскевич отослал его с
пустяшным приказанием, и неизвестно, получит ли он крест. Крест же можно
получить разными способами. Например, путем благородного донесения.
Старый
Мартиненго хватает его за руку и клекочет:
– Hein,
hein, я предлагал пить за дама, ты молчал. Э, как зовется, фанданго, фазан.
И
Бутурлин, тонкий, как тросточка, встает и, дрожа, бледный, подходит к
Грибоедову:
– Александр
Сергеевич, я требую объяснения.
Но
Грибоедов занят тем, что ставит полковнику Эспехо под стол вино, рюмку и хлеб.
– Еким
Михайлович, дон Лыско ди Плешивос, вы не погибли там?
Он
делает это, как естествоиспытатель, производящий опыт. Услышав Бутурлина, он
встает наконец, слушает его и вежливо кланяется:
– Если
вам здесь не показалось – можете уходить.
О, дзенкув збёры,
Пенкносци взоры,
Пане, крулёве, богине!
– A
bas Ferdinand Septie`me![70]
– Здоровье
госпожи Кастеллас! Фанданго! Фазан!
– Ты
предал польское дело, собака!
– Пейте,
голубчики! Пейте, дорогие испанцы! Доны, гранды и сеньоры, луженые рты, пейте!
– Вас
просят какой-то немец.
Звезды
были старые, как женщины после дурной ночи. Прямо стоял Александр Сергеевич
перед незнакомым немцем с рыжими пышными усами.
– Excellenz[71], –
сказал немец, – я бедный сектатор виртембергский. Мы высланы сюда. Сегодня
кончаю я свой карантин. Я знаю, что вы едете в Персию.
– Что
вам нужно? – тихо спросил Грибоедов.
– Мы
веруем в пришествие Христа из Персии. И если вы, Excellenz, услышите о нем там,
напишите мне об этом. Я прошу вас как бедный человек. Меня зовут Мейер.
Прямо
стоял Александр Сергеевич перед бедным немцем с пышными рыжими усами.
Он
сказал по-немецки очень серьезно:
– Дайте
мне ваш адрес, господин Мейер, и если я встречу в Персии den lieben Gott[72], я скажу
Ему, чтоб Он сам написал вам письмецо. Но знаете ли вы по-еврейски?
– Нет, –
сказал немец, и усы его раздулись, как паруса.
– В
таком случае я сильно сомневаюсь, что der liebe Gott знает по-немецки. Вы,
верно, не поймете друг друга.
И немец
пошел прочь мерным шагом. Грибоедов вернулся в палатку.
Hex за честь ваше,
Пэлнёнць, те чаше…
– E
viva Florenzia la bella![73]
– Ты
не поляк, ты татарин, ты предал знамена народовы!
– За
здоровье госпожи Кастеллас!
|
