13
– Солдаты!
Вы оказали врагам нашим военную руку победоносного его величества войска!..
Серая
площадь пестрела, как сковорода, на которой печется рыба, помидоры, каперсы.
Рыба была чешуйчатая, в форме.
Генерал
Сипягин сидел на белом коне и помахивал рукою в белой лайке. Конь под ним танцевал,
солнце било в круглый, выкинутый назад генеральский стан, затянутый в корсет.
Сверху, с террасы, казалось, будто генерала поразила пуля, он падает назад и
застыл в падении.
– Солдаты!
Кампания окончена с желанным успехом действием военного оружия!
Перед
полком караваном стояли дроги, запряженные четверками, покрытые парчой, и между
ними длинные пушки. Лошади были в чехлах. Только передние дроги были не
покрыты, и на них желтый, тусклый стоял золотой трон. Руки барабанщиков с
палочками подрагивали. Ждали, когда кончит генерал. Сверху, с террасы, парад
был подобен военным похоронам, остановившимся в движении, трон – опочившему
полководцу, остальные повозки – безымянным мертвецам.
Это
проходил мимо дома военного генерал-губернатора сводный гвардейский полк, возвращавшийся
из Персии и везший куруры и трофеи.
Этот
полк был особый полк. Тут были части Московского полка и части
Кавалергардского. Их стасовали из обломков, их старательно перемешали, после
того как, взятые в плен русскими же полками на Сенатской площади в декабре
месяце 1825 года, они посидели в острогах и крепостях. И перед каждой ротой
стоял безотлучно особо испытанный офицер. Командир был тоже не простой – это
был тот гвардейский командир, которого в декабре столкнули младшие офицеры с каменной
казарменной лестницы. Он слетел с лестницы и возвысился. Теперь он внимал
генеральским словам.
Трофеи,
которые привез полк, были: трон Аббаса-Мирзы, семь пушек персидского мастерства,
Ардебильская библиотека старых свитков и две картины, изображавшие победы Аббаса-Мирзы.
Куруры
была самая тяжелая кладь, трон – самая высокая, а мертвая библиотека – самая тихая.
Картины же были взяты в Уджанском замке, потому что там нечего было больше
взять. Их можно было преподнести императору, чтобы тот показывал их в своем
дворце хотя бы французам-путешественникам.
– Солдаты!
Вы имели случай изгладить пятно минутного своего заблуждения и запечатлеть
верность свою к законной власти, проливая кровь при первом военном действии!
Они были
в запыленных сапогах, с лицами землистыми, по цвету столь непохожими на лицо
генерала, будто они и генерал принадлежали к разным нациям.
Все
тифлисское население высыпало на широкие плоские кровли и смотрело на парад.
Грибоедов,
стоя на террасе, нечаянно толкнул высокого архиерея, стоявшего рядом. Грибоедов
в забывчивости пробормотал:
– Pardon…
Архиерей
не дрогнул ни одним мускулом фиолетовой толстой мантии. Панагия сияла на нем,
как детский нагрудник; было так жарко, что капли медленно падали с
архиерейского носа.
Грибоедов
смотрел на солдат, он кого-то искал взглядом внизу.
– Справедливость
и кротость покажет ныне врагам нашим ясно, что не порабощения мы желаем, но
ищем единственно освободить их от бедствий и угнетений. Солдаты! Сии трофеи!
Сии куруры!..
Становилось
ясно: единственным бедствием народа персидского были куруры, и его от них освободили.
– Это,
кажется, из Тацита, – сказал на ухо Грибоедову Завилейский. Он стоял
рядом. Из Тацита ли или из Карамзина – вспомнить на такой жаре было невозможно.
Грибоедов
нашел то, чего искал.
Вот он
стоит, внизу, в первом ряду за курурами, этот человек.
Сминая,
комкая, стаскивал для чего-то белую перчатку Грибоедов. Руки его дрожали.
Лицо у
человека было сизо-бритое, цвета розового с смуглым, как тронутая тлением
ветчина. Форма капитана была на нем. И он стоял, как все, прямо и вытянувшись,
внимая и не внимая словам Карамзина, – или князя Кутузова, или Тацита –
смотря по тому, откуда генерал набрал цитаций.
Он
никогда не знал, что его слова, то любезные, то жесткие, слова, которые он
обращал к Аббасу-Мирзе, тоже любезному и веселому, – обернутся мертвыми
курурами, мертвой библиотекой на площади.
Генерал
кончил. Лошадь танцевала на месте.
Тогда
началось ровное, длительное:
– Ура…
Рты у
солдат были раскрыты ровным строем, словно лекарь, обходя фронт, дергал зубы.
И он
никогда не знал, что его куруры привезет человек с лицом цвета сизого, лежалой
ветчины, тонкий прямой человек, шутовское имя коего произносится шепотом…
– Ура…
…капитан
Майборода, предатель, доносчик, который погубил Пестеля, своего благодетеля,
который их на виселицу…
Руки в
белых перчатках возятся. Рядом оперлись на перила белые пальцы архиерея.
Если
перчатка полетит вниз… Перчатка полетела вниз.
Архиерей
с любопытством глянул, как она закружилась листком и легла на безветренные
камни. Барабанщики забили в барабаны.
Полк
прошел. Дамы зашевелились на террасе, как одушевленные розовые кусты.
– Oh!
comme c'est magnifique![41]
– Notre
general…[42]
– Charmant![43]
–…mant…
– Magnifique!
[44]
– А
красноречие-то все-таки из Тацита, – сказал Завилейский, подмигнув
Грибоедову.
Но зубы
у Грибоедова были оскалены, губы дрожали, и Завилейский подхватил его, и засуетились
слуги.
– Александру
Сергеевичу дурно!
|
