10
Двадцать
линейных казаков окружают их.
Впереди
тащится пушка, ее окружают несколько гарнизонных солдат. Они курят короткие
трубки и идут кое-как, с перевальцем.
Почтовый
дорожник отменен, началась оказия.
Они
бросают наемных лошадей, за которых заплатили до Тифлиса по девяносто рублей за
пару, что вовсе не дорого. В Лар-се они садятся на казачьих лошадей.
Казбек.
Все
заполняется Казбеком.
В Коби
скачут навстречу грузины и казаки. Впереди майор.
Смеркается.
На дороге стоят несколько осетин, они останавливают людей у пушки. Всего
два-три ломаных слова: на дороге залегли разбойники, триста человек. Дальше
ехать нельзя.
Мальцов
одержим внезапной храбростью.
– Едем
вперед! Господа, умоляю! Доктор говорит сурово:
– Покорно
благодарю. Я не желаю романтической смерти под грязным ножом.
Они
возвращаются.
Ночью их
кусают блохи в станционном домике. Грибоедов лежит в коляске и смотрит на
черное небо. Звезды, как разговоры, мешают ему спать.
11
Много
чиновников тянется в Гартискари, на дрожках, в колясках, верхом.
Важная
весть получена в Тифлисе: на последней станции остановился полномочный министр.
Их
интересует чудо.
Был
коллежский советник, автор, Александр Сергеевич Грибоедов. Приходился он родственником
самому Паскевичу. Был он странного нрава: ребячлив, а то неприступен, горд,
человек неприятный, но иногда ласковый, к чиновникам относился, без сомнения,
свысока, но был все же коллежский советник, их же поля, птица невеликая, у
правительства не в большой чести.
И вот
уехал коллежским советником – а вернулся министром в орденах, с червонцами.
Чудо
может вознести всякого.
И
коллежский асессор надевает свой единственный бриллиантовый перстень на белый палец.
Ох,
может, может задеть его чудо, этаким легким, легкомысленным, не трудовым, случайным
крылом. Он к тому же знаком с Александром Сергеевичем. Он едет к нему навстречу
на рассыхающейся от сухости коляске.
Не
служебное положение Грибоедова привлекает всех. Нужно посмотреть на человека, с
головы до ног обнять его, что-то понять в этой случайности, в этом венчике,
который теперь у него вокруг головы ярче, чем у Николая Мирликийского.
В чем
тут сила?
Нужно
крепко и мгновенно обнять глазом Александра Сергеевича, уловить – в чем тут
сила?
Никто не
думает ни о чем. Все несутся вскачь, тащатся, перегоняют друг друга безо всякой
мысли. И когда встретят Грибоедова, они от восторга ничего не поймут, не
увидят. Но в теле, в коленях, в кончиках пальцев они нечто ощутят. И, не
подумав, уже дома, они как-то сладостно вздохнут, и не в голове, а в коленях, в
пальцах начнутся какие-то мысли, какие-то изменения чиновничьего существа. Они
не подумают, но ощутят: может быть, перенять улыбку? прическу? или особый
французский выговор? или манеру носить одежду? или даже начать носить очки?
Потому
что в очках, в этой мелочи, – тоже очень многое заключается. Самые
легкомысленные глаза приобретают в очках ученость.
Ах, если
б не болтливость коллежского асессора, которую он ощущает в себе с какой-то тревогой,
и казнит, казнит себя за нее.
Молчаливость
важна, вот в чем сила. Уязвленный, притихший к вечеру, каждый асессор скажет
громко своей жене, за чаем, в скудной комнате:
– Я
бы, ангел мой, никогда бы не согласился поехать в Персию. Там губительный
климат.
И жена,
у которой верхнее чутье и которая тоже думает больше грудью и животом, нежели
головой, потреплет его начинающуюся лысину:
– Там,
говорят, ужасный, ужасный климат, все умирают. Я бы просто с тобой не поехала.
Но
завтра асессор будет грозен, молчалив, и взятка, полагающаяся ему по чину,
будет отвергнута с негодованием, и она будет удвоена, утроена и только так
уравновесятся колени, успокоятся кончики пальцев, и грудь снова станет колесом,
колесом.
|
