17
Когда
ночью он открыл, что он полководец без солдат, главнокомандующий без фронта, когда
рядом с ним, тут же в комнате, зашевелился этот ни с чем не сообразный,
безлюдный театр военный, он стал искать глазами друга и не нашел даже
фортепьяна.
Это была
скука, та, что в молодости двигала его пером, бросала его от женщины к женщине,
заставляла его стравливать людей на снежном поле.
Он
отсиживался здесь, и скука была естественна.
Но в эту
проклятую ночь скука была другая: она постарела. Вот лежала рядом его жена; он
любил ее. Но скука подумала за него, что Цинондалы будут широкой постелью,
кашлем, зевотой, сном, а он сам – дяденькой Алексей Федоровичем в отставке или
помещиком грузинским, чихирь будет тянуть.
Скука
была везде. Государства строились и уставлялись, как комнаты, чтобы заполнить
скуку. Войны возникали из-за нее и театральные представления. Люди дрались на
дуэлях, сводничали и клеветали, все из-за нее, из-за скуки.
Счета за
харчи и списки армянских семейств рябили в глазах, когда он садился за стол.
Когда он
смотрел в живые глаза Аббаса и тусклые глаза полковника Макдональда, не было
врагов. Были недурные люди, с которыми он столкнулся в пустыне, как старый
траппер. А он русский чиновник по необходимости, сосланный сюда и
отсиживающийся от холода и снега, а также некоторых служебных неприятностей у
нетопленного персиянского камина. Итак, что ему Гекуба? Трижды несчастная
Гекуба персиянская и международная Гекуба Нессельродова? «Пожалуйста», –
как говорил генерал Сипягин.
Месяц,
два – и он вернется в Тифлис. В Петербург не вернется, а от Москвы отложился. Теперь
же дело идет о Тейрани.
Тейрань
– он вспомнил какую-то улицу, угол улицы, и продавца плодов, сидящего на углу,
мечеть, бело-розовую, как тело, дремучие башни, грязных нищих; подумал об
Алаяр-хане; о шахе, который может умереть в одночасье, и тогда начнется.
Он был
спокоен, и лоб его был в поту.
Тейрань
– вот его последний страх. А он никогда не бегал от опасности.
Раз
катался он по окраине тифлисской, и вдруг пули зажужжали у самого лица: кто-то
выстрелил за откосом. Он испугался, поворотил коня, стиснул шпоры и понесся по
дороге; никого кругом не было. Потом он позабыл об этом, никто этого не видел.
Как-то вечером, сидя в собрании и разговаривая с кем-то, – вдруг вспомнил:
выстрел, свой страх, осечку. Не сказав ни слова собеседнику, сорвался с места,
пошел на конюшню, велел седлать жеребца и медленно поехал по тому самому
обрыву. Целую неделю он ездил ночами по этому немирному месту, медленно, методически,
и в клубе говорили: рисуется, Якубовича лавры спать не дают. Выстрелов больше
не было, и он сожалел.
Время
оседлать жеребца.
Тейрань
его ждала, последний страх. Стыдно тому, кто ушел, не совершив своего дела,
когда ударили в барабан к отъезду, и он не навьючил своей клади.
Он
приложил руку ко лбу и пригладил волосы. Ему стало приятно от собственной
ласки.
Ноги его
ныли, как у человека, который идет не туда, куда хочет, а в противоположную сторону.
18
Перед
самым отъездом он получил из Тифлиса известие, что генерал Сипягин скончался
скоропостижно, не дождавшись приезда генерала Паскевича. Он выехал на парад в
бурную осеннюю погоду слишком легко одетый, сразу же почувствовал себя дурно,
слег, велел никого не допускать и в сутки умер. Перед смертью был спокоен,
распорядился насчет своих похорон и, умирая, смотрел на свои ордена, которые
велел положить на постельный столик.
Генерал
Паскевич поручил разборку бумаг покойного Завилейскому. Говорят, найдены
большие беспорядки.
Тогда же
скоропостижно скончался фабрикант господин Кастеллас. Бумаги его опечатаны.
Опекуном над вдовою назначен доктор Мартиненго.
Грибоедов
немного подумал над листком. Потом усмехнулся. Ничего не изменилось.
«Хотите
верьте, хотите нет… Россия-с…»
Вот тебе
и Россия-с. Вот тебе и… Баярд.
Он
махнул рукой.
Он
распорядился перевезти Нинины вещи к Макдональдам. Немыслимо оставаться ей
одной в пустынной миссии. Макдональды очень любезны и отвели ей лучшую
половину, у них тепло. Нянька Дареджана хлопотала, ворчала.
Дом
сразу же опустел, и голоса стали в нем раздаваться гулче – дом, как музыкальный
инструмент, отметил предстоящий отъезд.
Когда он
прощался с Ниной в уже чужой, захватанной сапогами комнате, она ничего не сказала
ему, прижалась и заплакала.
Он
опустил глаза, заколебался. Она ведь была очень покорна и так легко обо всем
говорила; его иноземное счастье. Он крепко ее обнял. Все-таки он очень любил
ее. Он подумал, что нелегко ему будет без нее.
И снова
улицы, музыка барабанов, проводы, Назар-Али-хан на пляшущей лошади, пестрый
караван его людей, тюки, катеры, конские копыта, бьющие, как молотки, в сухую
мерзлую землю. Только снег хлопьями, очесьями падал и быстро таял. Кучка верховых
казаков, восемь пар, мотались на седлах; человек тридцать прислуги возились еще
у повозок: армяне, грузины, тифлисские немцы, которые присоединились к
каравану, выглядывали из мокрых крытых телег. Свита Назар-Али-хана стояла
поодаль.
Богатые
чепраки были подмочены и грубы, как войлок бродячего цирка, а персиянская толпа
дрожала от холода и любопытства.
– Вазир-Мухтар, –
толкнул старик персиянин другого.
– Сахтыр, –
ответил тот и тряхнул головой горько. У него было пепельное лицо и красная
борода. Грибоедов услышал это и тотчас забыл.
Когда
тебризские ворота чернели уже за ними и караван стал тем, чем и был на самом
деле, – нисколько не сильною и даже жалкою горстью конных, неповоротливым
маленьким обозом катеров, медленно и покорно бредущими животными, равнодушными
людьми, – Грибоедов рассеянно спросил у доктора Аделунга:
– Что
такое сахтыр?
Доктор
достал из кармана небольшой словарик, листнул его и чуть не свалился с седла. Потом
наконец нашел.
– Coeur
dur, жестокое сердце, – прочел он, – может быть, есть и другое
значение, но это издание уже старое.
Грибоедов
не слушал его. Он думал: не повернуть ли назад?
|
