17
Дома
Петя не пошел в спальную к жене. Рябая маленькая Дюрова хворала, и… близок был,
верно, ее час.
Он сразу
же засел за рамочку. У него была чудесная рамочка, а картинка в рамочке –
дрянь. Вот он вынул картинку из рамочки.
С утра
он и засел, и перерисовал карандашный портретик акварелью на кость, довольно порядочно.
Вделал в рамочку, принес на репетицию.
Тут его
встретил приятель его, Григорьев 2-й, Петр Иваныч, выжига и пьяница, но добрый
малый.
– Что
у тебя? – спросил он.
– Да
ничего, портретик, – ответил Петя небрежно.
– А
ну-ка покажи, – сказал Григорьев 2-й.
Взглянув
на портретик, он долго смотрел на Петю, так что Пете даже стало неприятно.
– Ты
мужик добрый, – сказал Григорьев 2-й, – а глуп, – и Петя
удивился.
Тогда
Григорьев 2-й сказал:
– Глуп.
Потому что, если поднести, он за эту штуку червонцев десять прислать может. Они
ж ни на волос художества не понимают.
– Нет, –
сказал Петя, отчасти обидевшись, – не стоит, чего там.
– Ну,
если ты сам не хочешь, – сказал Григорьев 2-й, – так я, так и быть,
пособлю. Я подам Сухтелену в театре, а он его и покажет принцу.
Он взял
у Пети из рук портретик, так что тот даже испугался несколько, как бы не
присвоил Григорьев 2-й портрета. Но Григорьев хоть и был выжига, но добрый
малый. Он так и устроил. Подошел к Сухтелену, когда тот пил шербет, и вручил
портретик. Тут же Сухтелен отдал принцу, и все персияне стали изумляться.
Григорьев 2-й сразу же побежал за кулисы.
– Ну, –
сказал он, – сделано дело. Только, чур, уговор дороже денег: как пришлет
тебе принц червонцы, половина тебе за работу, половина мне за хлопоты.
Петя
пожалел, что сам не отдал. Заметив это, Григорьев 2-й его приободрил:
– Тут
ведь, голова, работа ни при чем. Коли б работа у тебя осталась, так что бы ты с
нею стал делать? На стенку бы разве повесил. Да и работа, знаешь, не говоря
худого слова…
Петя из
гордости, чтоб не ронять себя, не возразил. Два дня прошли, и Григорьев 2-й
пришел к Пете:
– Ну
что, брат, ничего еще не прислали?
– Нет, –
ответил неохотно Петя. Григорьев 2-й озаботился:
– Работа,
главное, не годится. Сухтелен слово скажет и все напортит…
Регулярно,
как служащий, стал приходить после этого Григорьев 2-й каждые два дня.
– Ну
что? Все еще нет?
– Ннет…
– Да
ты получил, наверное, брат, ты все шутки шутишь. Не поверил бы с твоей стороны.
– Честное
слово, – говорил Петя.
– Работа
плохая, – убивался Григорьев, – так и не пришлют ничего.
И Петя
обижался.
Но
работа была вовсе не такая плохая.
Дело в
том, что принц Хозрев-Мирза заболел.
Заболел
он не опасно, болезнь его считалась даже смешной между молодежью.
Не все
женщины были светские. Были еще девицы Безюкины, девица Фауцен и другие.
Его на
следующий день после «Кавказского пленника» посетил вице-канцлер Нессельрод,
сидел очень долго, и к концу визита принц почувствовал жжение.
Пятьдесят
пиявок в продолжение трех дней, меркурий, шпанская мушка и другие лекарства не
принесли ему облегчения.
Тогда
стал его лечить лейб-медик Арендт, опытный в этом деле врач, – ив неделю
исчезло все, как рукой сняло.
Как
только это совершилось, – принц послал подарок в дирекцию театра на Петино
имя.
Григорьев
об этом пронюхал и тотчас побежал к Пете.
Он имел
вид не столько радостный, сколько смущенный, и щипал волоски на большой бородавке,
которая была у него на подбородке.
– Пришел
подарок-то, – сказал он Пете.
– Ну?
– Вот
тебе и ну. Табакерка.
– Золотая? –
спросил Петя живо.
– Ну
и что ж, что золотая? – ответил злобно Григорьев 2-й. – А делиться-то
как? Кому дно, кому крышка? Продать ее нужно.
Тут Петя
приосанился.
– Нет, –
сказал он, – не хотелось бы. Я сберегу ее на память.
– А
уговор? – окрысился Григорьев 2-й.
– Мы
пойдем к золотых дел мастеру, – благородно, но твердо сказал Петя, –
он оценит ее, и я тебе половину выплачу.
Тотчас и
пошли в театр, получили табакерку и отправились в Большую Морскую.
– Сюда? –
спросил небрежно Петя и указал на знакомую ювелирную лавку.
– Ан
нет, не сюда, – ответил с торжеством Григорьев 2-й, – этот мастер
тебе, брат, десять рублей скажет за табакерку. Ты с ним, брат, знаком.
Петя
несколько огорчился.
– Куда
хочешь в таком случае веди. Слагаю с себя всякую ответственность.
Немец-мастер
взвесил табакерку.
– Двести
тридцать рублей ассигнациями, – сказал он равнодушно.
– Эх
какой, – сказал Григорьев 2-й, – мы ж не продавать ее, понимаешь ли
ты, несем, мы ее сами купить хотим. Давай уж настоящую цену.
– Двести
тридцать, – сказал равнодушно немец.
– Ин
все триста стоит, – сказал Григорьев 2-й, – видно, что ты, брат,
нечестный мастер.
Во
второй лавке русский мастер дал двести.
– Подкупил
ты их, что ли, – говорил озабоченно Григорьев 2-й.
В
третьей лавке еврей-мастер дал сто восемьдесят.
– Ты,
брат, Христа за тридцать сребреников продал, я тебя знаю, ты мошенник, –
сказал ему Григорьев 2-й.
Четвертый
и пятый дали по сто шестьдесят и сто семьдесят.
– Подкупил, –
говорил Григорьев 2-й, – не ожидал, брат, подкупил. И когда успел?
Петя
остановился.
– Вот
что, – сказал он с достоинством, – я этот портрет делал более из
любви к художеству и чувства патриотического. Зайдем в эту лавку, и полно тебе
алтынничать. Что он скажет, тому и быть. Не желаешь – воля твоя. Я б и сам,
собственно, мог поднести портрет.
Григорьев
махнул рукой.
– Мог,
да не поднес.
Мастер-немец
посмотрел работу, взвесил аккуратно и дал сто шестьдесят.
– Разбой, –
сказал Григорьев 2-й и побледнел, – ей-богу, разбой. Хлопотал, бегал, и
нате, получай на здоровье восемь гривен ассигнациями. Профарфорил я! Ты хоть
сам, Петр Андреевич, надбавь. Чего там! Ведь если бы не я, ведь дрянь же
портретик.
Петя
побагровел.
– Извольте
получить на будущей неделе свои восемьдесят рублей и прекратить немедля
профанировать.
|
