19
Болезнь
бродила по телу, она еще не выбрала места и названия.
Он стоял
в полупустой комнате, которая, как женщина, ждала его возвращения. Стоял, расставив
ноги, и чувствовал слабость в ногах и теле, которая клонила к полу. Сашка
возился в коридоре, потом вошел, что-то сделал, повернулся и ушел.
Было
очень рано, и никаких звуков, кроме этих, не слышно было.
– Я
влез в неоплатные долги, – сказал Грибоедов, советуясь мутными глазами с
мебелью, – фельдфебель Левашов меня допрашивал и теперь говорит со мной
снисходительно, Ермолов дал мне время на сожжение бумаг и презирает меня,
Паскевич освободил меня и стал мой благодетель. А Бурцов попрекает меня моим
«Горем».
Он
спустился по лестнице и пошел довольно ровно к улице, где жила Нина. На
перекрестке он вдруг остановился и, не раздумывая, повернул к дому
генерал-губернатора.
Он
ничего не сказал испуганному лакею, оттолкнул его и вошел в кабинет. Там никого
не было. Тогда он прошел в столовую залу, налил себе из хрустального карафина
воды и выпил.
– Теплая,
какая гадость, – сказал он с отвращением. Он двинулся в спальную.
Громадная
госпожа Кастеллас натягивала на ногу чистой бронзы чулок и возилась с громадной
подвязкой. Он посмотрел на нее задумчиво.
Потом
она закричала низким голосом, и откуда-то скатился, выпрыгнул в халате генерал.
Он потащил
Грибоедова за рукав, дотащил его до кабинета и бросил в кресла.
Он был
испуган, и нос у него был сизый.
– Вы…
больны?
Он
вскочил, принес стаканчик с желтой жидкостью.
– Выпейте.
Отмахнувшись
от генеральских рук, которые все хлопотали, Грибоедов сказал ему:
– Предупреждаю
вас, что готовится ревизия, по безымянному доносу.
Генерал
откинулся назад корпусом, и халат разлетелся в обе стороны.
– Хотите
верьте, хотите нет, – сказал он дрожащим голосом, – но не боюсь.
Пусть приходят, черт возьми, а я всегда скажу: пожалуйста. Вам же, Александр
Сергеевич, как человеку, как поэту, как душе русской, объявляю, если хотите,
свою солдатскую благодарность. Выпейте, голубчик. Это не вино, это состав…
состав…
Он
хлопнул в ладоши и звякнул в колокольчик. Вошел вестовой.
Генерал
оглядел его подозрительно:
– Ты…
употребил?
– Никак
нет, ваше высокопревосходительство.
– А
я говорю, что употребил.
– Слушаю,
ваше высокопревосходительство.
– Карету
для его превосходительства.
– Слушаю,
ваше высокопревосходительство.
– Хотите
верьте, хотите нет, но они все пьяницы, – сказал генерал. Руки его
дрожали.
– Вы…
приготовьтесь, генерал, – сказал серьезно Грибоедов и лязгнул зубами.
Генерал
прошелся по кабинету так, словно на туфлях его были шпоры.
– Александр
Сергеевич, человек души прямой, как я и вы, – никогда не приуготовляется.
Хотите не верьте, но перед вами я нараспашку. Могут придраться. Могут. Нынче
век такой, придирчивость в крови. Но вы думаете, я испугался? Нет, я не
испугался. Просто, если хотите знать, по летнему времени ошибусь бокалом, а
если зимою, пожалуйста: выеду без белья, в одном мундире под вьюгу. «Лучше
убиту быть, нежли полонену». Вот как в наше время разумели. И последнее мое
помышление будет-с: Россия. А предпоследнее: человек души высокой, поэт и… друг
– Александр Сергеевич.
Генерал
был в восторге.
Он
подбежал к Грибоедову и чмокнул его в лоб.
Потом
убежал и вернулся в сюртуке.
Он взял
под руку Грибоедова, бережно, как драгоценность, вынул его из кресла, свел вниз
и сам распахнул двери.
Карета…
карета… Тифлис просыпался. Небо слишком синее, а улицы – жаркие.
Он опять
стоял посредине комнаты и ежился. Сесть он боялся.
Сашка
вошел и объявил:
– Господин
губернатор. Завилейский весело протянул обе руки.
– Зачем
вы это сделали, – спросил Грибоедов Завилейского, не замечая открытых
объятий, покачиваясь и морща лицо от боли, – это гадко.
Он был
похож на пьяного. Завилейский внимательно на него смотрел.
– Он
всем мешает, – сказал он негромко, – вы многого о нем не знаете,
Александр Сергеевич.
Грибоедов
забыл о нем. Он покачивался. Завилейский пожал плечами и ушел, недоумевая.
Грибоедов опустился на пол.
Так он
сидел, смотрел вызывающим взглядом на стулья и дрожал.
Вошел
Сашка и увидел его на полу.
– Вот,
Александр Сергеевич, – сказал он и заплакал, – вот вы не мазались
деревянным маслом, что ж теперь будет, – утер он нос кулаком, – когда
вы совсем больной.
– Ага,
Сашенька, – сказал ему с полу Грибоедов и тоже заплакал, – ага, ты не
чистил мне платья, ты не ваксил мне сапог…
Тут –
постель, холодная и белая, как легкий снег. И болезнь укрыла его с головой.
|
