7
Двое
сарбазов привели под руки Сашку и сдали его с рук на руки казакам.
Казаки
подняли Сашку и пронесли через все три двора. Они внесли его в первый этаж, где
Сашка занимал довольно хорошую комнату.
– Эк
его, – говорил с сожалением один казак. – Выше, выше держи, руки
зацепают.
Грибоедов
все видел в стеклянную дверь, сверху. Он сбежал вниз к Сашке.
– Доктора, –
сказал он быстро и серьезно.
Аделунг
пришел и тотчас же послал за бинтами и корпией.
Сашка
лежал окровавленный, как бы весь выкрашенный в свежую красную краску. Только
руки, бледные, с крепкими ногтями-лопатками, крючились на бедном коричневом
одеяле.
Грибоедов
низко над ним склонился.
Правый
глаз у Сашки был скрыт за радужным и выпуклым синяком, фонарем, рот был его
раскрыт, и тонкая струйка слюны задержалась в уголку, а левый глаз серьезно и
внимательно глядел на Грибоедова.
У
Грибоедова задрожала губа. Он отвел смякший колтуном кок с Сашкиного лба.
– Саша,
ты меня слышишь? – сказал он. – Саша, голубчик.
Сашка
мигнул ему глазом и промычал.
– Ммм.
– Кто
это избил его так безобразно? – спросил Грибоедов беспомощно и с
отвращением. – Мерзавцы.
– Известно
кто, ваше превосходительство, – на базаре, – ответил столь же тихо и
как-то важно казак.
Доктор
Аделунг возился уже над Сашкой. Он смыл теплой водой кровь, присмотрелся к голове
и прикоснулся к пульсу, аккуратно, как писец, помедливший на красной строке.
– Ничего
нет опасного, – сказал он Грибоедову. – Нужно дать ему водки.
Влили в
Сашкины губы водки, и Сашка, чистый, в белых бинтах, смирно лежал на своей постели.
Грибоедов не отходил от него.
Он поил
его с ложки и смотрел на него с тем отчуждением и боязнью, которая бывает в таких
случаях только у самых близких людей.
Сашка
вскоре заснул. Грибоедов просидел над ним до самого вечера.
Сашка
был его молочный брат. Он помнил его маленьким мальчиком в синем казакине. Мальчик
был с туманными глазами, желтыми цыплячьими волосами и вздернутым носом. Он стоял
неподвижно посредине барской комнаты, словно ждал, что его толкнут сейчас. И
Грибоедов толкал его. Сашка не плакал.
Грибоедов
глядел в окно на четырехугольный двор с белеными стенами.
Саша
Одоевский, его кузен, приезжал тогда, и они запрягали Сашку и долго его гоняли,
а Сашка, как гонялый зверь, мчался туда и сюда, натыкался на кресла, пока
маменька Настасья Федоровна не выпроваживала его в людскую. Саша Одоевский
теперь в кандалах, а Сашка забинтован.
И он
вспомнил, что папенька словно сторонился Сашки, словно даже побаивался его и хмурился,
бывало, завидя его в комнатах, а маменька точно назло зазывала Сашку. Он
вспомнил косой папенькин взгляд. И посмотрел на покатый лоб, на тонкие Сашкины
губы; неужели Сашка и впрямь– его единокровный брат? Словно что-то в людской
говорили об этом при нем, маленьком, – или словно спорил кто-то, няню
поддразнивали, и няня плакала?
И еще
дальше – теплые колени няни, Сашкиной матери, и важное, певучее вразумление:
– Ай,
Александр Сергеевич, заводач!
Нина
сидит в Тебризе и мучается. Он виноват, телом виноват.
Пусть
спасутся все любимые им когда-то: Саша Одоевский, Нина, Фаддей, Катя и – Сашка.
Пусть спасутся они, пусть их жизнь будет тихая, незаметная, пусть они спокойно
пройдут ее. Потому что, если отмечен кто-нибудь, нет тому покою, и спасаться он
должен на особый манер.
– Как
я человек казенный, – хрипло сказал Сашка.
Грибоедов
прислушался.
– Необразованность, –
заявил Сашка.
– Спи,
чего расходился? Заводач, – сказал Грибоедов.
Сашка
успокоился.
Уже
свечу зажгли, и заглянул Мальцов: ему нужен был Грибоедов.
– Рази? –
спросил тоненько Сашка. – Рази мы уже уезжаем из городу Тегерану?
|
