13
Вечером
черное небо обняло, как руками, баранту палаток, и, как обиженные, загорелись постовые
фонари. Грибоедов сидел у Паскевича.
Паскевич
был взъерошен, ослеплен. Грибоедовский проект он выслушал, однако, по привычке
внимательно.
– Этот
мерзавец, – сказал он вдруг, – поглядите, что он отчеркнул.
Он
протянул Грибоедову «Journal des dйbats» и какую-то английскую газету.
«Полководец
без храбрости и плана», – читал Грибоедов.
– Меня
знает император, и я плевал на господ Сипягиных. Я все знаю. Я ревизию назначаю
над ним. Растратил, негодяй, восемьсот тысяч. Второй герой… крашеных мостов.
Завилейскому передайте благодарность за донесение.
…Все,
что вы говорите, Александр Сергеевич, – сказал он все так же брыкливо и
печально, – меня уж давно занимает. Пора унять мерзавцев. Я бы сумел это
провести. Не все мне воевать. Я покажу этой сволочи, как надобно Кавказ
устроить. Я кончу кампанию и вызову вас из Персии. Посидите там месяц. Я напишу
Нессельроду. Вас заменят. Вы будете моим помощником.
…Да и
эти мерзавцы – как вы их назвали? Французишки из Бордо. Плевал я на их брехню.
Это все Нессельрода штучки и… ермоловские, – добавил он вдруг. – Они,
разумеется, не могут планов моих понимать.
Он
горько усмехнулся и вдруг подозрительно глянул.
– А
я, благодетель мой граф, – сказал Грибоедов, оглядывая рыжие бачки и
выпуклые глаза, как поле сражения, – имею к вам великую просьбу.
– Hein?[66] – спросил
Паскевич, насторожась.
– Хочу
жениться до отъезда и не имею возможности испросить высочайшего разрешения в
столь короткий срок. Будьте отцом родным.
– На
ком же? – спросил Паскевич и высоко поднял брови, улыбнувшись.
Он
по-светски поклонился Грибоедову, избегая его взгляда:
– Поздравляю
вас.
Грибоедов
вышел. Было очень темно, черно, и в черноте лагерь шевелился, мигали фонарики,
тлели ночные разговоры, шепот, дымилась махорка… По холмам колебалось что-то,
как редкий лес от ветра. Деревья? Всадники?
Граната
решила сомнения. Это была конница, и она рассеялась.
И эта
легкость, эта зыбкость встревожила Грибоедова.
Мальцов
спал в палатке. Доктор хлопотал над чемоданом и сразу же попросил Грибоедова
отпустить его: на десятой версте открылась чумная эпидемия, не хватало врачей.
Доктор Мартиненго получил донесение.
14
Полковой
квартирмейстер Херсонского полка, которым командовал начальник траншей полковник
Иван Григорьевич Бурцов, был добряк.
Он любил
своего арабского жеребца, как, верно, никогда не любил ни одной сговорчивой девы.
Кучером
и конюхом у него поэтому был молодой цыган, который лучше понимал конский язык,
чем русский. Жеребец ржал, цыган ржал, квартирмейстер посапывал сизым носом,
глядя на них.
Цыган
купал жеребца, и их тела в воде мало отличались по цвету: оба блестели, как
мазью мазанные солнцем.
Конь
храпел тихо и музыкально и, подняв кверху синие ноздри, плыл, цыган горланил
носом и глоткой.
И у
квартирмейстера ходил живот, когда он на них глядел.
Полк
стоял лагерем в селении Джала. Офицеры жили в домах, лагерь был разбит за селением.
Когда в
двух верстах от стоянки, за рекой, появился оборванный, кричащий цветом и сверкающий
гортанью цыганский табор, когда стали заходить в полк цыганки с танцующими
бедрами и тысячелетним изяществом лохмотьев, цыган стал пропадать. Он уходил
купать коня, переплывал на другой берег и исчезал.
Квартирмейстер
говорил: – Пусть погуляет на травке.
Цыган
гулял на травке, и под ним гуляли бледные бедра цыганского терпкого цвета. Однажды
утром квартирмейстер не мог докричаться цыгана.
– Загулял,
собака, – сказал он и пошел проведать своего жеребца.
Цыган
лежал в конюшне, синий, с выкаченными глазами. Он пошевелил рукой и застонал.
Конь тихо бил ногой и мерно жевал овес. Квартирмейстер выскочил из конюшни и
зачем-то запер ее.
Он сразу
вспотел.
Потом,
осторожно ступая, он разыскал денщика, велел нести веревки, отпер конюшню и
приказал посадить цыгана на жеребца. Цыган мотался и мычал.
Денщик
прикрутил его веревками к коню. Квартирмейстер, посапывая, вывел коня из конюшни
и, все так же осторожно ступая, повел к реке. Он пустил его в воду.
Конь
поплыл, похрапывая, а цыган мотался головой. Квартирмейстер стоял, согнувшись,
и смотрел пустыми глазами. Конь переплыл реку и, тихонько пощипывая траву, стал
уходить к табору, а цыган танцевал на нем каждым членом.
Когда он
ушел из глаз, квартирмейстер вдруг заплакал и тихонько сказал:
– Конь
какой. Пропало. Нужно гнать чуму. Он пришел к себе, заперся и стал пить водку.
Назавтра
квартирмейстер вышел и увидел, что денщик лежит, разметавшись, выкатив глаза и
ничего не понимая. Он отправил его в карантин.
Он
дождался ночи. Ночью запихал в карманы по бутылке водки, вышел из дому, запер
за собой дверь и ушел.
Он
побродил, потом, постояв, толкнул какую-то дверь и вошел. На постели лежал
незнакомый офицер и спал. Он не проснулся. Квартирмейстер скинул сюртук, снял
рубашку, лег на пол посредине комнаты, вынул из кармана штоф кизлярки и стал
молчаливо сосать. В промежутках он покуривал трубку.
Вскоре
офицер проснулся. Увидев лежащего на полу незнакомого полуголого офицера,
пьющего из бутылки водку, он подумал, что это ему снится, повернулся на другой
бок и захрапел.
Квартирмейстер
выпил штоф и на рассвете ушел, так и не принятый офицером за живое существо. Он
накинул на себя сюртук, а рубашку забыл на полу.
Он
скрылся, и больше его никто не видел ни в реальном, ни в каком другом виде.
Офицер,
проснувшись и увидев пустой штоф и рубашку на полу, ничего не понимал.
Он был
здоров и остался здоровым.
Прачка,
жена музыканта, занимавшаяся стиркой для прокорма трех маленьких детей, жила с
ним в землянке, тут же, в селении.
Девочка
в это утро пришла к офицеру за бельем. Она подняла с полу рубашку. Офицер сказал,
что она может взять ее себе. Вернувшись домой, в землянку, она заболела.
Командир полка отдал приказ взять ее отца и мать в карантин, а девочку в
гошпиталь.
Троих
маленьких детей оставили в землянке, потому что карантин был переполнен. Карантинные
балаганы, прикрытые соломой, кишели людьми, и там спали вповалку.
У
землянки поставили часового. Селение опустело. Арбы заскрипели в разные
стороны. Лохмотья, ведра, кувшины, пестрые одеяла, а среди них сидели злые и
испуганные женщины и крикливые дети. Мужья молчаливо шагали рядом, и, высунув
языки, терпеливо шли сзади собаки.
Темною
ночью мать заболела в карантине. Она чувствовала жар, который плавил ее голову
и нес ее тело.
Она как
тень пробралась из карантина и как тень прошла сквозь цепь. Ночь была черная.
Она шла вслепую, быстро и не останавливаясь, шла версту и две, как будто ветер
гнал ее. Если бы она остановилась, она упала бы.
В голове
у нее было темно и гудело, она ничего не понимала и не видела, но она прошла к
землянке, к детям, перевалилась через порог и умерла.
Часовой
смотрел, разинув рот, в окошко и видел труп матери и совершенно голых детей, которые
молча жались в углу. Сойти с места и дать знать дежурному офицеру он не имел
права. Дети выбежали наконец из землянки и с криками, уцепившись за часового,
тряслись. Когда на рассвете пришли сменить часового, вызвали офицера. Он велел
часовому, не прикасаясь ни к чему руками, шестом достать из землянки одеяло и
прикрыть голых детей, которые тряслись, кричали и стучали зубами. Часовой так и
сделал.
Сменясь
с караула, он в ту же ночь, в палатке, заболел. К рассвету заболела вся
палатка.
Так в
войско графа Паскевича пробралась чума.
|
