12
Белая
высокая палатка возвышалась над серыми и, как бык над барантой, стадом овец.
– Покровитель
мой, бесценный покровитель мой, – сказал Грибоедов и опустил голову.
– Ну-ну, –
поцеловал его в лоб маленький Паскевич. – Здоровье как? Елиза?
Он
усадил его. В палатке было просторно и чисто. На столе лежали бумаги.
Грибоедов
достал пакеты.
– От
Завилейского…
– От
Сипягина…
Паскевич,
нахмурясь, сорвал печати и стал бросать бумаги на стол. Потом отодвинул их, не
читая.
– Как
ехали?
– По
вашей милости, благодетель мой, превосходно. А по дороге привел к вам войско.
Паскевич
поднял брови.
– Отряд
заблудился, я его взял под команду и привел.
– А, –
сказал Паскевич и через минуту улыбнулся. Он был рассеян и недоволен.
– В
Петербурге что?
– Только
о вас, граф, и говорят. Паскевич перестал дергать ногой.
– Государь
так вас любит, вспомнил, как вы в Вильне с его величеством на брюхах лежали над
картами и ругались.
Паскевич
улыбнулся по-настоящему. Лицо его стало почти красивым.
– Ну-ну, –
сказал он тонким голосом. – Что ж, помнит еще.
– Все
полно вами. Аллилуйя поют. Паскевич перестал улыбаться.
– Все
в друзья полезли. Даже Бенкендорф.
– Ага! –
усмехнулся Паскевич.
– Как
вы воюете, Иван Федорович? Пушкин бесится, хочет ехать к вам.
– Ну
что ж, пусть едет, – сказал Паскевич. – Мм… да, – размялся
он, – воюю. Людей нет, начальники избалованы. Все начинаю снова. Ну да
авось-либо. Ну, а вы – министр?
– Вашею
милостью, граф.
– Погуляли?
Грибоедов
почти не улыбнулся, и Паскевич вдруг захлопотал. Грибоедов был похож на Елизу.
– Да,
теперь вам в Персию ехать надобно. Дело трудное.
– Да
уж гаже и быть не может.
– Да, –
сказал Паскевич поспешно, перебивая, словно наступая кому-то на ногу, –
так вот, извольте видеть, попрошу мне именно обо всем доносить. В Петербурге
дело мало разумеют.
– Нессельрод
сетует несколько на медленность действий. Паскевич побагровел.
– А
вот бы ему ко мне на помощь идти. Медленность. Тут полки повернуться не умеют.
Много он в тактике разумеет, свинья. И покорно прошу доносить мне первому, а их
извещения сообщать.
Он
постукивал о стол красным кулачком.
– Касательно
же Персии: деньги нужны мне. Я ведь не Бог, без денег воевать не умею. Нужно
вам ехать.
– Я
полагал бы, граф, что здесь, в Тифлисе сидючи, я с них более денег смогу
получить. А как туда прибуду, дело уж будет другое, они торопиться перестанут,
и я вдруг окажусь у них заложником.
Паскевич
подумал и вдруг погрозил ему пальцем.
– Ну
да, – улыбнулся он покровительственно, – оставьте. На месте виднее.
Вторая статья – истребите вы мерзавцев этих там, дезертёров. На всю Европу
срам. При Ганже весь ихний правый фланг дезертёры были. Вывести их надобно. И
перепороть. Pas de quartier[65].
– Нессельрод
главным почитает, чтоб отряд Панкратьева из Урмии и Хоя освободить, по уплате,
и к вашей армии присоединить.
– Оставьте
Нессельрода. Я эту войну веду, а не Нессельрод. Пусть Панкратьев в Хое и сидит.
Не нужно мне его отряда. У него солдаты избаловались, чуть не те же дезертёры.
Он мне всю армию запаршивит.
Он
постучал пальцем по столу.
Он
смотрел рассеянно на Грибоедова и на пакет с газетами. Вошел адъютант,
розово-смуглый, с черными усиками, Абрамович.
– Ну,
тут без церемоний, – сказал Паскевич, еще сердитый и только через секунду
улыбнулся неохотно, – погуляйте. Палатку разбили уже? Ну-ну. Мы еще
поговорим. Гуляйте осторожнее, сюда долетают пули.
Вот она,
власть– в этом рыжем маленьком толстяке, вот эти сосиски пальцев и колбаски бакенов,
ставшие уже несмешными. Вот он держит судьбу России в своих коротких пальцах.
Как это просто. Как это страшно. Как это упоительно.
|
