17
Сашка
спал в грузинском чекмене на диване. Грибоедов зажег все свечи, стащил его за
ноги. Он поглядел в бессмысленные глаза, расхохотался и вдруг обнял его.
– Сашка,
друг.
Он
тормошил его, щекотал. Потом сказал:
– Пляши,
франт-собака! Сашка стоял и качался.
– Пляши,
говорят тебе!
Тогда
Сашка сделал ручкой, потоптался на месте, покружился разок и проснулся.
– Зови
из соседнего нумера английского доктора.
Когда
лекарь пришел, на столе были уставлены в ряд бутылки и Сашка в грузинском чекмене,
снять который Грибоедов ему не позволил, хлопотал с салфеткою в руках. Ему
помогал нумерной.
– Значит,
вы говорите, что Алаяр-хан меня растерзает, – говорил Грибоедов.
Англичанин
пожимал плечами.
– Выпьем
за здоровье этого любезного хана, – чокнулся с ним Грибоедов.
Доктор
хохотал, щелкал пальцами, пил и наблюдал человека в очках без всякого
стеснения.
– Так
вы говорите, что Мальта на Средиземном море против англичан – хороший проект покойного
императора Павла?
Англичанин
и на это мотнул головой.
– Выпьем
за упокой души императора Павла.
Ну что
ж, англичанин выпил за покойного императора.
– Как
поживает мой друг Самсон-хан?
Доктор
пожал плечами и посмотрел на Сашку в длинном чекмене.
– Благодарю
вас. Кажется, хорошо. Впрочем, не знаю. Выпили за здоровье Самсона.
Пили
необыкновенно быстро, ночь была на исходе.
– А
теперь, любезнейший доктор, выпьем за вашу Ост-Индию. Как вы думаете, другой
Ост-Индии быть не может?
Доктор
поставил стакан на стол.
– Я
слишком много пил, мой друг! Я уже оценил ваше гостеприимство.
Он встал
и пошел вон из нумера.
– Сашка,
пляши… Золотой нумерному.
– Ты,
голубчик, мне более не нужен.
– Сашка,
черт, франт-собака, пляши.
18
И
постепенно, пьяный, с торчащими по вискам волосами, в холодной постели, он
начал понимать, кому следует молиться.
Следовало
молиться кавказской девочке с тяжелыми глазами, которая сидела на Кавказе и
тоже, верно, думала теперь о нем.
Она не
думала о нем, она понимала его, она была еще девочка.
Не было
Леночки Булгариной, приснилась Катя Телешова – в огромном театре, который
должен был рукоплескать ему, автору, и рукоплескал Ацису.
Измен не
было, он не предавал Ермолова, не обходил Паскевича; он был прям, добр, прямой
ребенок.
Он
просил прощения за промахи, за свою косую жизнь, за то, что он ловчится, и
черное платье сидит на нем ловко, и он подчиняется платью.
Еще за
холод к ней, странную боязнь.
Прощения
за то, что он отклонился от первоначального детства.
И за
свои преступления.
Он не
может прийти к ней как первый встречный, пусть она даст ему угол.
Все, что
он нынче делает, все забудется; пусть она утешит его, скажет, что это правда.
Останется
земля, с которой он помирится; опять начнется детство, пускай оно называется
старостью.
Будет
его страна, вторая родина, труды.
Смолоду
бито много, граблено.
Под
старость нужно душу спасать.
|
