40
Встала
обида в силах Дажьбожа
внука,
вступила девою на землю
Трояню,
всплескала лебедиными
крылы на
синем море.
«Слово
о полку Игореве»
Встала
обида.
От
Нессельрода, от мышьего государства, от раскоряки-грека, от совершенных ляжек
тмутараканского болвана на софе – встала обида.
Встала
обида в силах Дажьбожа внука. От быстрого и удачливого Пушкина, от молчания
отечного монумента Крылова, от собственных бедных желтых листков, которым не
ожить вовеки, – встала обида.
Встала
обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою.
От
безответной Кати, от мадонны Мурильо, сладкой и денежной Леночки, от того, что
он начинал и бросал женщин, как стихи, и не мог иначе, – встала обида.
Вступила
девою, далекою, с тяжелыми детскими глазами.
Встала
обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню. От земли, родной
земли, на которой голландский солдат и инженер, Петр по имени, навалил камни и
назвал Петербургом, от финской, чужой земли, издавна выдаваемой за русскую, с
эстонскими чудскими, белесыми людьми, – встала обида.
Встала
обида в силах Дажьбожа внука, вступила девою на землю Трояню, всплескала лебедиными
крылы на синем море.
На
синем, южном море, которое ему не отдали для труда, для пота, чужого труда и
чужого пота, для его глаз, для его сердца, плескала она крылами.
– Сашка,
пой «Вниз по матушке по Волге»!
– Пой,
Сашка, пляши!
Несколько
удальцов бросятся в легкие струи, спустятся на протоку Ахтубу, по Бузан-реке,
дерзнут в открытое море, возьмут дань с прибрежных городов и селений, не
пощадят ни седины старческой, ни лебяжьего пуха милых грудей.
– Стенька,
пой!
– То
есть Сашка, – говорит вдруг Грибоедов, изумленный, – Сашка, пой.
Сашка
поет про Волгу.
Александр
Сергеевич Грибоедов слушает и потом говорит Сашке сухо, как кому-то другому:
– Я
хотел сказать, что мы едем не в Персию, а на Кавказ. На Кавказе мы задержимся у
Ивана Федоровича. Вы, кажется, полагаете, что мы едем в Персию.
Кому это
говорит Александр Сергеевич Грибоедов? Александру Грибову – так ведь фамилия
Сашкина? Александру Дмитриевичу Грибову.
Но
Грибоедов стоит, и топает ногой, и велит петь Сашке, и Стеньке, и всем чертям
про Волгу.
И не
слушает Сашку, и все думает про Персию, а не про Кавказ, что его провел
немец-дурак, что не задержится он на Кавказе, что Иван Федорович Паскевич… Иван
Федорович Паскевич тоже дурак.
И он
топает тонкой ногой и смотрит сухими глазами, которые в очках кажутся Сашке громадными:
– Пляши!
Потому
что встала обида.
Встала
обида, вступила девою на землю – и вот уже пошла плескать лебедиными крылами.
Вот она
плещет на синем море. Поют копья в желтой стране, называемой Персия.
– Полно, –
говорит Грибоедов Сашке, – ты, кажется, сума сошел. Собирайся. Мы едем на
Кавказ, слышишь: на Кавказ. В Тифлис, дурак, едем. Чего ты распелся? Теплого
платья брать не нужно. Это в Персии нам было холодно, на Кавказе тепло.
|
