37
Никто
так не умел скучать, как он.
Он
перелистывал Моцарта, любимые свои льстивые сонаты, наигрывал, рассматривал
свои ногти, полировал их, не вылезал из пестрого азиатского халата, слонялся из
угла в угол и сосчитал: двадцать шагов. Выдумывал небывалую любовь к кавказской
девочке с круглыми глазами. Никакая любовь не брала его.
За
окошком был ясный холодок, а в домах чужие люди. Он же любил обсыханье земли,
тепло, красно-желтые листики на земле, которым не знал точного названия.
Какой-то захолустный предок оживал в нем, нелюдим и странствователь,
провинциал. Здесь ему решительно нечего было делать.
Втайне,
может быть, он был бы рад, если б теперь Нессельрод послал за ним и сказал:
«Будьте, Александр Сергеевич, столоначальником в городе Тифлисе». Только не
Персия, ради бога, не Персия!
Он
боялся ее так, как можно бояться только человека.
Так он
слонялся и раз набрел (у самого камина) на решение: ехать в Тифлис. Представить
проект Паскевичу; пусть Паскевич будет директором.
Представить
себе Ивана Федоровича, бравого, с колечками усиков, управляющим Мануфактурною
Компанией было просто весело. Он уткнется в бумаги, закапризничает и бросит их
Грибоедову:
– Александр
Сергеевич, разберитесь.
И
Александр Сергеевич тогда разберется.
– Мы
еще, Сашка, попутешествуем. Тебе здесь не надоело? И Сашка отвечал, неожиданно
впопад:
– Погода
очень хорошая, Александр Сергеевич. Теперь на Кавказе очень даже тепло, если
только дождь не идет.
38
И вот в
один прекрасный день получил он письмо от Настасьи Федоровны, маменьки.
«Мой
любезный сын!
Не
имею слов, чтобы тебя отблагодарить. Ты, мой друг, – единственный помощник
своей матери. Как ты меня одолжил, что сразу же и послал четыре тысячи золотом,
не то, вообрази, не знаю, как бы и справилась с этими кредиторами. Говорят, Иван
Федоровичу дали миллион. Какое счастье! Я писала Елизе и поздравляла. Письма
идут медленно, так что ответа до сей поры не получала.
Не
оставляй, мой друг, Ивана Федоровича. Он при нынешних стесненных обстоятельствах
большая для нас подпора. Дошло до меня и о ваших почестях, любезный сын, и
сердце матери радовалось издали.
Дошло
и о некоторых ваших литературных подвигах, но зачем нам говорить об увлечении
молодости! Четыре тысячи я в ту же неделю отдала за долг Никите Ивановичу, не
то срок закладной, и ваша мать осталась бы без крова! Надеюсь только на Бога и
на вас, бесценный сын.
А.
G.
Здесь,
на Москве, очень удивляются, что до сей поры не слышно ничего о назначении
твоем. Помни, сынок, что голы мы, как сосенки».
Грибоедов
оглядел голую комнату.
– Прорва, –
тихо сказал он и сжал зубы.
И, чтоб
самому не подумать, что сказал это о матери, стал рыться в Сашкиных счетах.
Он
закричал Сашке:
– Сашка,
прорва. Ты меня до сумы доведешь. Ты знаешь, сколько ты за переезд,
франт-собака, ухлопал!
Кричал
он совершенно голосом Настасьи Федоровны.
|
