28
Так он
вышел на улицу и вздохнул первый раз за все время свободно и полно.
Не
испытавшие большой неудачи вовсе не знают, как можно свободно и полно вздыхать.
С весов сваливаются все гири, весы с человеком легко и высоко взлетают.
Свободно
и свободно.
Он стал
замечать на улице раз во сто больше того, что замечал сегодня же, когда ехал к
Нессельроду. Это было оттого, что теперь он шел пешком, медленно.
Оказалось,
что снег совершенно стаял и панельные плиты теплы, а прохожие женщины были
говорливы, как птицы.
Можно
было не садиться в дрожки и не уподобляться скачущим франтам. В нумера он всегда
успеет, и можно пообедать сейчас, напротив Штаба, в кондитерской у Лоредо. У
старого итальянца, в его кондитерской он когда-то обедывал со старым другом
Кюхлей, и там спорили о театре и стихах, и он возил туда, случалось, дев
веселья.
Странно:
подумав, он не нашел знакомых, к кому бы можно было сейчас поехать. Никого не
было.
Был
Фаддей, был Сеньковский, были еще, но сегодня они были где-то далеко. Генералы
же провалились в тридесятое царство.
Была
Леночка, и была Катя. Сегодня вечером он их повидает.
Нужно
было, собственно, наведаться в нумера, справиться о поручике, но поручик напоминал
Нессельрода и прошедший день, который стал вдруг давнопрошедшим.
Собственный
проект показался отвратительным и ненужным. Но скоро он простил себя и просто
стал гулять по плитам. Когда его толкали, у него просили прощенья, когда он
толкал нечаянно, он просил прощенья и улыбался. Он научился во время одной
болезни не заниматься любимыми делами: не читать любимых книг, не писать
стихов. Потому что, когда выздоравливал, ему постылели те книги и те стихи,
которыми он занимался во время болезни. Он даже боялся их трогать. Проект
временно провалился, ни слова более. Каково свели концы! Ну, напредки не заманите.
Сегодня
были теплые плиты, новые шляпки и новая улица. Был час пополудни. Слепой нищий
дед, с розовой лысиной под солнцем, сидел на углу Большой Морской. Он кинул ему
пятак в мягкую шапку. Розовой лысине было тепло.
Стекла
лавок, звонкие шпоры, шляпки и даже самое несчастье были похожи на окончательную
радость, полное освобождение. И, может быть, удача была бы несчастьем. Он ехал
бы на пролетке, не шел бы по улице, не увидел бы розовой лысины; обедал бы у
генералов. А теперь можно пообедать у Лоредо.
29
Потом он
поехал к Леночке, нашел Фаддея дома и разбирал с удовольствием их ссору.
Фаддей
получил какие-то деньги, Леночка говорила, что большие, и скрыл их от нее. Как
ни странно, Фаддей не пользовался особой домашней свободой – так установилось,
что все деньги он должен был отдавать Леночке. И правда, полагаться на него не
приходилось. Леночка же, мадонна из Эрмитажа, была непреклонная дама.
Обыкновенно ссоры разбирала Танта, и это было мукою для Фаддея.
Он
поэтому был вдвойне рад Грибоедову. Грибоедова Леночка, видимо, уважала, и ни
одного резкого слова вроде «Canaille»[30]
или «Wüstling»[31]
не было сказано, хотя Леночка была зла как черт и топала ножкой.
Фаддей
был все-таки друг Грибоедова, а у Грибоедова, помимо всего прочего, не было
жены, и он свободно распоряжался деньгами. Это несколько возвышало Фаддея, и он
все разводил руками в сторону Грибоедова.
Леночка
отошла в несколько минут. Она была дама, женщина, мадонна Мурильо. Вот она и
сидела мадонной Мурильо перед Грибоедовым. Она полуоткрыла рот и улыбнулась и
махнула рукой на Фаддея. И Грибоедов, довольный, что справедливо разобрал
ссору, хлопал по плечу Фаддея и целовал Леночкины руки.
Расцеловав
дружески обоих, он поехал к Кате. Был уже вечер, и Катя была одна. У Кати
Грибоедов засиделся до полуночи, и Катя более не говорила, что он ужасть какой
нелюбезный.
Он,
пожалуй, остался бы и долее, пожалуй, остался бы и навсегда у нее, у простой
белой Кати, которая гладила его по волосам, как гладят, верно, своих неутомимых
молодцов молодые коровницы, где-нибудь на сеновале, под дырявой крышей.
Но вот
то, что он вдруг ощутил, что действительно может так у нее остаться навсегда, и
услышал капель за окном, совсем близко, его все-таки напугало, он вскочил, еще
раз поцеловал присмиревшую Катю и поскакал к себе в нумера.
В
нумерах же была большая неприятность.
|
