16
Театр.
Старики
в позолоченных мундирах, завидующие легкости прыжков на сцене, обеспокоенные
живыми стволами и ветвями, там мелькающими.
Юноши в
зеленых мундирах и фраках, все до единого в мыслях уже обнимающие розовые
стволы.
Женщины
на сцене, с непонятным увлечением проделывающие служебные прыжки, полеты и
биенья ног одна о другую.
«Что
такое вальс? Это музыкальная поэма в сладостных формах – или, лучше, поэма, которая
может принимать всевозможные формы. Вальс бывает живой или меланхолический,
огненный или нежный, пастушеский или военный, его такт свободен и решителен и
способен принимать всевозможные изменения, как калейдоскоп».
Вот он и
был пастушеским и военным.
Ставился
специально для Хозрева-Мирзы «Кавказский пленник, или Тень невесты, большой
древний национально-пантомимный балет Дидло, музыка Кавоса».
Прыжки и
вальсы были вдохновлены стихами Пушкина. Но Дидло надоел Пушкину. Пушкина в
зале не было. Он был на военном театре.
На сцене
была Катя Телешова, и ее военный, ее пастушеский вальс имел в себе много древнего.
Она не была тенью невесты, она была осязательна.
Кавказский
же пленник только кружился вокруг нее, хватал изредка за талию, поддерживал и
потом разводил руками.
Два камер-юнкера
дышали в креслах так громко, что мешали бы друг другу слушать музыку Кавоса,
если б ее слушали.
Но и
вторая невеста, или кем она там была, но и хор грузинских национальных дев
производили впечатление.
В
средней, царской ложе сидел принц Хозрев-Мирза. Он смотрел на Катю и на вторую
невесту.
Фаддей и
Леночка сидели в рядах.
Фаддей
долго, перед тем как отправиться на спектакль, негодовал.
– Что
я за переметная сума, – говорил он, – что я за флюгер такой, чтобы
именно пойти на этот спектакль? Я больше крови видал, чем иной щелкопер чернил.
Нет-с, дорогие экс-приятели, идите уж сами, – говорил он и одевался перед
зеркалом.
Чуть не
задавив себя галстуком, надутый, злобный, ухватил он Леночку за руку и потащил
в театр. Но услышал за собою: «Это Булгарин» – и несколько повеселел.
В
креслах он толкнул в бок экс-приятеля, что сидел рядом, и шепнул:
– Баба
какая! Ай-ай. И как пишет хорошо!
Экс-приятель
скосил глаз:
– Пишет?
Кто? Телешова?
– А
что ты думал? Девка преумная, она такие епистолы писала… Она Истомину забьет.
– Кого-с? –
спросил экс-приятель.
– Кавос-то,
Кавос, – ответил Фаддей, – да и Дидло постарался.
На них
зашикали, и Фаддей, помолодев, обернувшись, вгляделся в ложу, в Хозрева (ранее
избегал). И почувствовал вдруг легкое, слегка грустное умиление: ведь это принц
крови, ведь принца крови прощали, музыка, и Катя, и вообще Россия прощали – вот
этого самого принца. Некоторое довольство охватило его: вот согрешил принц, а
его простили.
И он
подумал, что в «Пчеле» следует описать эту пантомиму именно как национальное прощение
древнего принца.
Наступил
антракт. Хозрев-Мирза вышел в залу покурить кальян, попить шербет, поесть мороженого
с графом Сухтеленом.
Тут Петя
Каратыгин нечто надумал. Петя Каратыгин был как вальс, который может принимать
разнообразные формы.
Он
занимался теперь и живописью.
Актер,
театральный писатель и живописец.
Вот,
когда антракт кончился, Петя, стоя в местах за креслами, начал постреливать в
Хозрева-Мирзу взглядами. Постреливал и рисовал. Когда кончился второй антракт,
Хозрев-Мирза был зарисован с некоторой точностью.
Сам же
Хозрев этого и не знал. Он сидел как на иголках и съел для охлаждения в
антрактах на большую сумму мороженого.
|
