12
– Нынче
в Петербурге можно очень просто заработать деньги.
– Рази?
– Нынче
в Петербурге не то что в старое время, а находятся очень многие образованные люди.
– Рази?
– Нынче,
конечно, обращают много больше внимания на одёжу, кто как одет.
– Рази?
Разговор
нумерного и Сашки, которые думали, что он уже уехал, был в середней комнате. За
все время Сашка из важности говорил только: «разве?» Но потом он говорил
«разве?» – уже из любопытства.
А
Грибоедов сидел в плаще и слушал. Он было ушел и вернулся тихонько.
– Но
нужно очень много нынче внимания. Останавливаются важные бары.
– Рази?
– В
прошлом году в десятом нумере играли в карты и одного барина полоснули
шандалом.
– Рази?
Разговор
ему помогал. Невозможно идти сейчас к Нессельроду для того, чтобы декламировать.
Если
человек задекламирует, дело его пропало.
Он это
знал по себе – никто не хотел слушать его стихов для декламации, а в них ведь
он весь как на ладони. Так он было хотел начать свое «Горе», но потом стал
портить для театра, вставлять фарсы, и все восхитились. Так было должно
действовать и с Нессельродом.
– С
месяца два будет, у нас даже одна американская барыня разрешилась в пятом
нумере мальчиком.
– Рази?
13
Один
дипломат сказал: все настоящие бедствия рождаются из боязни мнимых. Этим он хотел
определить свое ремесло.
Образовалось
как бы тайное братство дипломатов, с общим знаком – улыбкой. Отъединенные,
отпавшие от людей, в экстерриториальных, то есть по-русски – внеземных,
дворцах, они выработали особые приемы поведения.
Нужно
было притворяться обыкновенными людьми, чтобы уловлять людские слабости и создавать
комбинации.
Все
знали: если Талейран кутит напропалую, задает бал за балом, вокруг дам, –
Франция накануне комбинаций. Если Меттерних говорит о своей отставке и о том,
что он собирается всецело заняться философией права, – у Австрии есть
комбинация.
Дипломаты
экстерриториальны, оторваны. Поэтому каждое вседневное человеческое действие
превращается в особый обряд. Обыкновенный обед вырос у них до безобразных
размеров Обеда.
Как
африканские туземцы, в начале XIX века добывшие яд, который назвали «кока», и
опьянявшиеся им, шагали в бреду через щепочки, потому что они казались им
бревнами, – так дипломаты поднимали в своих бокалах не портвейн или
мадеру, а Пруссию или Испанию.
– Молодой
человек, вы готовите себе печальную старость, – сказал Талейран одному молодому
дипломату, который отказался играть в карты.
Как раз
в тот день, когда шел Грибоедов к Нессельроду, появилось в «Северной пчеле» краткое
известие:
«Новости
заграничные. Франция.
В
прошлое воскресенье Его Величество играл в карты с Принцем Леопольдом
Кобургским и посланниками, российским и австрийским».
Молодой
принц готовил себе приятную старость, а Франция в этот вечер проигрывала России
и Австрии. Это была заграничная новость, а не отдел «Нравов». В отделе «Нравов»
было совсем другое: «Источник сплетен», подписанный Ф. Б., там был настоящий
картеж и настоящий обед, там был Фаддей Булгарин.
Коротенькая
записка Нессельрода с просьбой пожаловать за час до бала – была новой комбинацией.
В
кабинете Нессельрода Грибоедов оценил место и дислокацию и не сразу приступил к
военным действиям.
Место
было уютное. Бледно-голубые акварельки в тоненьких рамочках висели на стенках –
симметрия леденцов. Домашние портретики императоров и дипломатов, лошадка
Николая на литографии Гернера, гравюра Райта, где Николай изображен был на
тарелочке с орлами, и Александр, пухлый, с женскими боками, на фоне
Петропавловской крепости.
Челюсть
Меттерниха тоже виднелась. Место приятное, место уютное, невинное. Это было не
очень хорошо.
Он
предпочитал несоразмеримо широкий и почти пустой кабинет министерства. Приходилось
говорить о товарах, фабриках, капиталах. В этой комнатке никак нельзя себе
всего этого представить, бумага остается бумагой.
Нессельрод
преклонялся перед словами: депеша и меморандум. Изящно написанный меморандум
мог заменить в разных случаях войну, кровь и brouhaha. Это было влияние
кабинета, акварелек. Он все пошучивал и поднимал брови, усаживая Грибоедова в
неизмеримое кресло.
Дальше.
Дальше был выздоровевший Родофиникин.
Это было
и так и сяк.
Эта была
птица старая, стреляная. Жесткая серебряная голова его не привыкла к дальним
размышлениям, но привыкла к поворотам. Он служил со времен Екатерины. Был потом
секретарем в Капитуле орденов при Павле и там изучил человеческое
вихревращение, бывшее политикой. Был при Аустерлице и даже пожил в нем два дня.
Когда он читал: «Солнце Аустерлица» – он вспоминал лаковые полы в замке, а если
говорили: «День Аустерлица» – он вспоминал утро, чемоданы, повозки, базарную
площадь; он убегал в этот день из Аустерлица, малого, скверного городишка. И
долго потом разъезжал он с казенными поручениями по Азии, был в Константинополе,
привык к военным делам и внезапным смятениям, которые потом оказывались победой
или поражением. Но при Александре он был в тени, азиатские дела были не в моде,
а теперь настал его час: было азиатское brouhaha, и Нессельрод без него ни на
шаг. Дальних стремлений у него, как и прежде, не было, но было одно тайное:
быть исконным русским дворянином, чтоб все забыли греческие звуки его фамилии.
Хотел он также приращения имений и еще хотел быть предводителем дворянства,
хоть уездным.
Время
было неверное, равновесие полетело за борт. Восток, может быть, будет завоеван.
Проект мог пройти.
Тотчас
как он погрузился в кресла, с двух сторон карлик и раскоряка протянули ему
бумаги.
И
Нессельрод засмеялся.
Грибоедов
поклонился туда и сюда и пробежал глазами. Это были письма Нессельрода и
Родофиникина Паскевичу. Он притворился внимательным. Писали о нем.
Письмо
Нессельрода:
«Приезд
г. Грибоедова и привезенные им доказательства, что мир заключен и трактат подписан,
преисполнили радостью сердца всех…»
Нессельрод
любил такие слова, как «доказательства» вместо «мир».
«Благодарение
Богу Всевышнему, благодарение государю императору, мудро все устроившему…
признательность отечества победоносным войскам…»
(–
Дальше, дальше.)
«Скажу
откровенно вашему сиятельству…» (– Ага.)
«…Что
известие о мире получено здесь так кстати, как нельзя более. Оно, без сомнения,
произведет удовлетворительное впечатление на внешние наши сношения…»
(–
Почему, мол, затянули.)
«Грибоедов
награжден соответственно заслугам его, и я уверен, что он будет нам полезен и
впредь по делам Персии…» (– Очень нехорошо.)
Он
улыбнулся, поклонился и пробежал второй листок, греческий.
«Слов не
могу найти довольно выразительных, чтобы описать вашему сиятельству всеобщую
радость, которою объята петербургская публика приездом любезнейшего
Грибоедова…»
Раскоряке
поклон.
«…Слезы
врагов тоже, думаю, будут изобильны… Я сам одержим болезнью… Поздравляю душевно
с новыми лаврами… Грибоедов поздравлен от самого государя, и на другой день
Карл Васильевич привез из дворца указы об ордене и четыре тысячи червонцев,
согласно с вашим представлением».
(– Очень
хорошо.)
«…Остается
довершить дело, чтоб дать ему дело, и то будет».
(– Что
будет? То будет. Нехорошо.) Вот как они заласкали его.
Нессельрод
смотрел на него, подняв брови, ожидал признательности. Наконец-то он раскусил
его. Курьер знал себе цену и требовал надбавки. Нессельрод не был жаден.
Свойственник Паскевича – это нужно было принять во внимание. Он знал к тому же
персидский язык и нравы, Нессельрод же путал Аракс с Арпачаем.
Все трое
сидели и улыбались.
Начал
Нессельрод.
– Дорогой
господин Грибоедов, вы отдохнули у нас, у вас превосходный вид, – сказал
он.
– О
да, вам было от чего отдохнуть, не правда ли? (– Они сами набивали цену!)
– И
вот мы с т-г Родофиникин все думаем, все думаем, – сказал старший, –
о достойном месте для вас. Признаюсь, мы его пока не находим.
(– И
очень хорошо, что не находите.)
– Что
мое место, дорогой граф!.. Я и так облагодетельствован свыше меры. Не место
прельщает меня, меня тревожит, как и вас, вопрос о нашей будущности. Не о себе
я хочу говорить, но о Востоке.
Грибоедов
вынул свой проект. Синий сверток ударил в глаза дипломатов.
Атака
началась. Дипломаты притихли. Сверток внушал им уважение.
Туркменчайский
трактат – меморандум – Бухарестский трактат – сверток – Нессельрод определил на
глаз: сверток был вроде меморандума с приложениями. Он сделал знак читать и
ушел в кресла. Рыбка ушла в глубину.
Грибоедов
говорил тихо, любезно и внятно. Он смотрел то на Нессельрода, то на грека.
|
