7
Синие
листы его проекта, где клубящиеся росчерки над и были похожи на дым
несуществующих заводов, – были ли они расчетом или любовью?
Волоокая
девочка, высокая, нерусская – была ли она любовью или расчетом?
А
Кавказская земля?
8
В
крепости, рядом с домом военного генерал-губернатора Сипягина, в просторном
каземате сидят трое пленных персидских ханов.
Каземат
убран, по приказу Сипягина, хорошо, и ханы сидят на коврах. Им приносят плов, и
они едят медленно, ничего не говоря во время еды. За окном в черном котле
кашевар мешает ложкой звезды. Ханы не оборачиваются к окнам.
Когда
дежурный унтер-офицер приходит убрать плов и приносит конфеты в меду, ханы вытирают
жирные пальцы о полы халатов и тихо рыгают, из вежливости, показывая этим, что
они сыты. Генерал-губернатор, действительно, кормит их превосходно.
Ханы
потолстели, они не жалуются, и лишены они одного: жен. Они с удовольствием вспоминают
в беседах особо вкусные блюда, не генерал-губернаторской кухни, с которой
приносят им теперь, а родные.
Потом
они подробно вспоминают особо удачные ласки жен, пальцы их двигаются, рты полураскрыты.
Они тихо
рыгают.
И
наступает время для важной беседы. Бородатый и тучный хан, бывший сардар Эриванский,
говорит другому, узкобородому:
– Фетх-Али,
да продлятся его дни, не будет, кажется, очень недоволен нашим пленением, ибо
русский генерал разговаривал с нами о важных предметах и мы изобразили все в
должном блеске. И об этом знает Абуль-Касим-хан.
Абуль-Касим-хан
послан Аббасом-Мирзой в Тифлис для встречи посла и переговоров о пленных и
имеет с ними свидания, но хан хвастает, потому что хоть Сипягин и угощает их,
но говорит с ними мало.
– Нынче, –
говорит узкобородый, – наш кафечи сообщил, что в скором времени прибывает
русский полк, который – увы – везет сюда наше золото и свитки Ардебиля, в
которых русские даже не могут прочесть ни одной строки.
– А
знает ли Гассан-хан, что это за полк? – говорит третий, седой.
– Я
слыхал нечто, слыхал, – говорит тучный хан, который ничего не слышал.
– Этот
полк, как говорил мне Абуль-Касим, дрался за шах-заде Николая против шах-заде
Константина.
Тучный
хан ничему не удивляется. Русский престол, так же как персидский, занимает победивший
сын. После старого шаха останется триста один сын, и они будут резаться, пока
один из них не победит. Таков закон персидского – и вот – и русского
престолонаследия.
– Фетх-Али-шах,
да светятся его глаза, еще не стар. Это говорит сардар Эриванский.
Фетх-Али-шаху
семьдесят лет. Когда он умрет, сардар по дружбе с Аббасом-Мирзой может
надеяться на пост губернатора Тебризского.
9
Как бы
ни был мал дворец и как бы он ни был заполнен вещами, он всегда похож на гостиницу,
и стены, наскоро обитые гобеленами, голые. В лучшем случае вещи соглашаются,
как старые лакеи, пожизненно служить постояльцам, потому что у дворцов не
бывает владельцев, а есть постояльцы.
Доктору
Аделунгу и Мальцову отвели во дворце комнаты.
Прежде
всего доктор поставил на кресла свой ни на что не похожий чемодан, утвердил на
резном столе походную чернильницу и в ночном шлафроке сидел теперь и писал свой
походный дневник.
Мальцов
же двигался по дворцу как выскочка, несмотря на свое благородное происхождение,
он не задевал вещей и извинялся перед ними.
Впрочем,
он нашел себе дело. Он стал chevalier servant[38]у
Елизы.
Графиня
Елиза недавно прибыла в Тифлис. У нее были месяца два назад fausses couches[39], и она была
бледна и недовольна, скучала. Злые языки утверждали, что в первые же дни
генерал Паскевич испугался Елизина тона и бросился из Тифлиса наступать на
турок, чуть ли не желая доказать ей, а затем уж и всему миру свои права на
звание великого полководца.
Грибоедов
знал ее отлично, понимал значение ее густых бровей, тонких усиков на верхней
губе, она была своя, грибоедовская.
Он
прочно утвердил с ней свои отношения.
Во-первых,
племянница маменьки, Настасьи Федоровны, московская кузина, и, значит, разговор
о маменьке и дядюшке, Алексее Федоровиче, том самом, который с палкою входил к
нему в спальню тащить на визиты. Благонравные разговоры со смешком над
старшими, вовсе безобидные, как у взрослых детей. И воспоминание о шалостях,
тоже невинных. А о других шалостях не вспоминали.
Затем –
жена Ивана Федоровича: почтительный и краткий разговор, со значительными недомолвками.
Наконец
еще: благодетельница, и прочая дрянь, но уж очень редко, и только в намеках,
слегка.
А что
она раза два задержала его руку в своей, с холодным выражением и с открытым пухлым
ртом, так на это был Мальцов.
Мальцов
занимал ее анекдотами о Наполеоне (по поводу «жизни Наполеоновой» Мальцов
тиснул в прошлом году статейку в «Московском вестнике» и гордился ею), фарсами
Соболевского и – преуспел.
У
Грибоедова было легкое отвращение к родственникам. Елиза же напоминала теперь маменьку.
В молодости, давно, московская кузина была хороша, но возобновлять старую
комедию он не собирался ни теперь, ни позже.
Итак,
Мальцов и Аделунг были благополучны.
Но Сашка
начал обнаруживать тревожные черты.
Он
говорил мало, отрывисто. Он изменил свое обращение с женским полом, не смотрел
на горничных, и они затихали при его появлении. На другой день по приезде он
предстал перед Грибоедовым в странном наряде: в его же грузинском чекмене.
Именно в этом наряде он медленно прошелся по улице, и рядом, вздыхая, трепеща и
вздернув на него голову, шла горничная Елизы. Оба с покупками. Грибоедов
притворился, что ничего не видел. Но не забыл.
Он
всегда деловито относился к пустякам.
И ночью,
прокравшись на службы к Сашке, он унес его сапоги.
Утром он
с наслаждением дернул колокольчик. Сашка долго не появлялся.
Наконец
он явился, в сапогах.
Грибоедов
вздел очки и долго смотрел на его ноги.
Сашка
ничего, стоял.
– Александр, –
сказал Грибоедов строго, – ты вечно проспишь. Убирайся вон.
Он с
отвращением выбросил Сашкины сапоги. У Сашки были две пары.
|