|
|
2
В тот
год, когда он родился в Москве, на Кавказе был казнен Тифлис, казнь его длилась
шесть дней, а казнил его евнух Ага-Мохамед, шах персидский.
Из двух
разбойных покровителей, санкт-петербургской Екатерины и тегеранского
Аги, – Грузия, Имеретия и Мингрелия избрали, как зло меньшее или более
дальнее, Екатерину и отдались ей под покровительство. Таков был трактат
Кайнарджийский. Тогда шах Ага-Мохамед поднялся и двинулся на Тифлис с войском,
которое потом долго уподобляли туче, саранче, смерчу, потопу, степному пожару,
и трудно стало представить, чтобы это была полуголая, наскоро вооруженная,
многотысячная толпа людей. Это была толпа, действительно поднятая с места и
сбитая в одно – как бы смерчем.
И город
был беззащитен.
Екатерина
продала его, отступилась, как отступались помещицы от тяжебного степного угодья,
расположенного в далеком и беспокойном месте. Покровительствовать слабому и
чужому народу легче, чем сильному, с богатым и своевольным, своеобычным
городом.
Город
Тифлис был беззащитен, а тоска беззащитных городов сильнее всякой другой тоски
на земле. И Ага-Мохамед разрушил город Тифлис в сентябре 1795 года. Его солдаты
сожгли все, что можно сжечь, и зарезали всех, кого можно зарезать, в шесть
дней. Тогда курчавый дым шел к небу от Авлабара, похожий на стада баранов,
которых бьют, красный и мягкий дым, а вытье женщин, рев детей и плач раненых
животных не были слышны среди звуков пожара.
Шах
Ага-Мохамед был мал ростом, с лица плюгав и сморщен, как нечистый отрок, зад же
его был широк, как у старой женщины. Он сделал все, чтоб не быть смешным. Но,
заставив бояться не только себя, но и своей тени – имени, – он не мог
добиться того, чтоб его считали человеком. Он слышал о царских банях Тифлиса,
ему говорили, что бани горячие и приятные, они возвращают человеку мужество и
молодость и излечивают язвы. И вот, когда Ага-Мохамед взял город Тифлис, он
велел везти себя по обугленным и пустым улицам в эти бани. Он осмотрел их.
Строение из твердого камня и мрамора, с мраморными широкими бассейнами, удивило
его. Он пощупал рукой камни и похвалил их гладкость.
Потом,
оставив свиту, он вошел в горячий серный бассейн и пробыл в нем полчаса. Были к
этому времени разысканы лучшие, старейшие тифлисские банщики, и они растирали
тело шахово. Выстрелы и домовые обвалы были здесь не слышны, потому что стены
были очень толстые. Бани были оцеплены войсками и охранялись. Так шах лежал на
мраморной скамье и смотрел в потолок, на котором живописцы вывели бесконечный и
простой рисунок, успокаивающий глаз. Так он лежал до вечера. Встав, он медленно
ощупал себя, и его одели. Проходя мимо сосуда, в котором была холодная,
спокойная вода, он заглянул в него и долго смотрел на свое отражение. И, выйдя
из бань, он приказал их разрушить до основания. После шестидневной казни он
ушел из разоренного города и увел за собою половину всех жителей в плен. А
потом город стал расти, но робко. Печные трубы, торчавшие со всех сторон как
памятные столбы, стали снова обрастать стенами. И переулочные горбы стали
упираться, как до пожара, – тот в лавку сапожника, этот – в дом пекаря.
Но жизнь
была уже другая – много тише.
Здесь
была его вторая родина, восьмилетние упорные труды. После того как в один памятный
день он бежал из Петербурга, без возраста и без будущего, – он образовался
здесь, обрел возраст и оседлость, и город оправлялся от ран, как человек,
вместе с ним. Теперь в Тифлисе было уже снова двадцать тысяч человек жителей. С
соседних гор он был похож на большую каменную сковороду, на которую повар все
подбрасывал новые серые, темные грибы – дома.
На
майдане, под высоким дощатым навесом, стучали каблуки продавцов-армян;
молчаливые персияне раздували уголья в жаровнях; выступали, повеся голову, ослы
с вязанками мелких дров, виноградного хвороста на спине. А вечерами выходили на
плоские кровли разрумяненные женщины и, как летучие мыши, сновали там
покрывала, лечаки, – плясали.
Дома
лепились, лезли друг на друга, как будто искали спасения от жары. Дома
распирало балконами. На неопрятных этих балконах, загороженных деревянными
балясинами, обедали, ругались, спали, любили, сберегая, как старое вино, –
прохладу. Отсюда несколько поколений тупо и жадно слушали вечерами козий рев
зурны. В слепой и грузной жажде преобразований, похожей на любовь солдата,
Ермолов велел ломать балконы, на которых сохранилась старая Азия. Он хотел
сделать Тифлис европейским городом и рубил улицы по военной привычке, как
лесные просеки.
Город
боролся.
Балконы
облетали, дома стояли ощипанные. Грибоедов с ужасом думал тогда, что Тифлис
расплавится от жары. В этой борьбе он был на стороне города. Азия была
медлительна и грязна, пот ее был прохладен. Европа в Тифлисе скоро оказалась
рядом казарм. Таковы были главные улицы.
Как
неудавшаяся любовь полководца, возник городской сад с темной листвой, с лампионами,
с просеками дорожек.
На
боковых же улицах балконы росли, как гнезда ласточек.
Ермолов
отступился. Город победил. Тифлис и был и остался многобалконным.
Нынче он
подтянулся, как бы ожидая повышения по службе. Перила мостов, в полосатой
краске, имели вид щеголеватых квартальных. Полицейские в новеньких мундирчиках,
с иголочки, обливались потом на перекрестках. Трактир Матасси – асессорский
храм – был закрыт. Постный, гошпитальный вид часового у дверей напоминал о
войне. У подъезда длинного двухэтажного здания, где увидел когда-то впервые
Грибоедов Ермолова, стоял пыльный ряд провиантских ароб. Но если взять направо,
потом идти прямо и все вверх – там был неподалеку деревянный дом в саду. В
большом деревянном доме сохранялось счастье.
|
