10
Оправившись,
Сашка повеселел.
Он
встрепанной белокурой птицей бродил по трем дворам и затевал разговоры с
казаками.
– Вы,
служба, родились, конечно, в Донских областях, – говорил он молодому
казаку, – вам рано, как говорится, забрили лоб и отдали под барабан. Мое
же дело – казенное, я по статской части. Я более интересуюсь хорошим
разговором, и когда мы с Александром Сергеевичем вернемся в Петербург, то уж
будет: музыка, разговоры и гостей без конца.
Другому
казаку он даже сказал как-то покровительственно:
– Мне
вас даже, служба, хочется спросить: что у вас в жизни впереди? Сегодня барабан,
завтра барабан. Время вы не можете проводить, как хотите. А я скоро получаю
вольную.
Эта
неосновательность и болтливость была вовсе не свойственна Сашке. Никакой
вольной Грибоедов, по-видимому, не собирался ему давать. И казаки хмурились,
когда он болтался по двору. Он стал размахивать руками, чего с ним ранее не
бывало. Его как-то взмывало. Он часто повторял, что он человек казенный, что он
теперь видел Персию и может в будущем очень пригодиться. Кому? –
оставалось неизвестным.
Вернее
всего, ему было стыдно казаков, которые видели его в избитом состоянии, и он растерялся.
Раз, выйдя за ворота и отойдя малую толику в сторону, он повстречал того
русско-персиянского офицера, который избавил его от палок русских сарбазов.
Сашка
прошел, не подавая виду, но офицер остановился.
– Постой,
любезный, – сказал он и сразу покраснел. Сашка возразил, что он человек
казенный и стоять с офицером не может по закону.
Но
офицер, видимо, и сам заробел. Он сказал, не глядя на Сашку:
– У
меня дело самонужное. Не могу ль я повидаться с кем-либо из господ чинов
российской миссии?
Сашка
осмотрел его всего.
– А
для чего-с? – спросил он отрывисто.
– Это
дело я смог бы объяснить кому-либо из чинов, – ответил офицер вежливо.
– Как
я теперь казенный человек… – сказал Сашка.
11
– Хабар-дар!
Хабар-дар!
Верблюжий
погонщик так ловко вел свой караван по базару, что чуть не задавил трех бедняков.
Бедняки
кричали пронзительно:
– Я-Али.
Они
влезли в самую лавку агенгера, кузнеца. Кузнец с щипцами в руках кричал на них
и толкал их вон. Молотки звенели, визжали напильники челонгеров, слесарей.
Погонщики ругались, нищие кричали, и какой-то сарбаз стащил поэтому кусок мяса
у мясника.
Мясник
схватил камень, служивший ему вместо гири, и пустил в удирающего сарбаза. Он
попал прямо в полку художника, где стояли расписные калямданы, чернильницы.
Художник, рассвирепев, выскочил из лавочки, по дороге ему попался эзгиль и
арбуз в корзине у продавца, он схватил арбуз и метнул им в мясника.
Шла
драка. Нищих избивали лоты, а лотов кусали за икры голодные, ошпаренные собаки.
– Хабар-дар!
Хабар-дар!
Толпа
слуг, спереди и сзади окружавших парадную колымагу, били кулаками в спины прохожих
– чтоб расступились.
В
кофейной сидели посетители и смотрели на мясника, художника и челонгеров. Они
пили кофе из маленьких чашечек и разговаривали.
Крытые
базары, полутемные, с чашками куполов, растянулись на версты. Сквозь дыры в куполах
било солнце, и солнечные столбы как бы подпирали купола.
На
базарах дрались с особым ожесточением именно в эти дни.
Погонщик
был виноват перед нищими, нищие перед агенгером, сарбаз перед мясником, мясник
перед художником, художник перед фруктовщиком.
Толпы
нищих и лотов бродили по базару.
Все были
виноваты.
А
посетители кофейной пили кофе и разговаривали.
Среди
важных прений о делах государственных визири пьют кофе, чай, курят кальяны. Многочисленные
пишхедметы всегда при них в комнатах, ибо невозможен без этого ташаххюс. Визири
рассуждают громогласно, при открытых окнах и дверях. Стоящие на дворе ферраши
прислушиваются.
Потом
слова выползают на улицу и гуляют по базарам.
Посетители
кофейной говорили о новостях.
Ковер в
Персии – мебель и кофейная – газета. Кадий, пришедший сюда, – суровая
официальная статья, прихлебывающая кофе, два старика – статьи забавные, они
курят кальяны, один купец – хроника, а другой, потолще, – объявление о
товарах.
– Самых
лучших ковров у меня нет, из Хорасана не присылают, но лучшие ковры у меня
есть, и они стоят недорого. И они еще лучше хорасанских.
– Мелик-уттуджар
суконщиков берет себе после мухаррема сразу трех сига. Когда у него будет время
для своих агда? Нравы у нас портятся. Мой отец имел только четырех агда и ни
одной сига, и у него хватало времени для всех.
– Английский
хаким-баши раздавал очки и перочинные ножички. Он прислал мне очки на дом, но я
их не ношу, потому что еще хуже вижу в них.
– Я
скажу вам, – говорит кадий, – с тем, чтобы вы никому не говорили: две
жены Алаяр-хана перешли к русскому Ва-зир-Мухтару. Они чистокровные персиянки,
и они ночью ушли в русское посольство и сидят там.
– Мы
уже слышали, мы уже слышали. Но они неверные, и говорят, что они из Караклиса.
Они неверные, – говорит старик.
– Торговля
упала, – говорит купец, – и я дал обет резать себя в дни ашуры.
– У
меня сын дал обет, – говорит беспечно старик, – и я нанял еще одного.
А другой сын будет изображать Езида, да будет проклято его имя.
Близок
печальный месяц мухаррем, когда убили святого имама Хуссейна. Будут резать себя
саблями давшие обет. Будут окрашены кровью белые саваны, в которые они
облекутся. Проткнут себя иглами и ущемят замками свое мясо. Пеплом посыплют
себе головы. И актера, который будет изображать проклятого Ибн-Саада,
въехавшего на черном коне, чуть не растерзают эти же вот старики и купцы,
которые пьют кофе из чашечек так спокойно. И, засветив восковые свечи, во
второй день ашуры будут искать по дворам исчезнувшего пророка, останков его.
А пока
они пьют кофе.
Вести о
Вазир-Мухтаре скудны на базаре, как хорасанские ковры. Ковров не получить из
Хорасана, там возмущение, можно обойтись и без них. Никто уже не помнит, что
слугу-кяфира избили на базаре. Кяфиры – чужие люди, и с ними ведут дела
чиновники. Товары стали хуже, лоты бродят толпами, не стало житья от лотов.
Каждый
день на базаре палачи бьют воров по пяткам, отрезают правые руки, вспарывают
животы.
|
