5
Лунный
свет падал на черные листья, а из окна влюбленного молодого в галстуке
человека, который не мог быть не кем иным, как коллежским асессором, –
падал другой, теплый желтый свет на улицу. Это был тот самый глупый лунный
свет, который воспевали толпы поэтов и над которым он вдоволь посмеялся. Асессор
влюблен и поет самые плоские романсы.
Но
вступив в эту полосу света, Грибоедов вздохнул и понурился. Асессорский свет
был теплый, желтый, мигал и колебался, ветер задувал свечу. Что же за власть,
за враждебное пространство опять отделило его от глупого, смешного, радостного
до слез асессорского света?
Навсегда
ли отягчело над ним его же неуклюжее и со зла сказанное слово: горе от ума?
Откуда
этот холод, пустой ветерок между ним и другими людьми?
Он вышел
из полосы света.
Двое шли
перед ним и тихо разговаривали.
Он не
обогнал их. Медленно шел он за ними, благословляя человеческие спины, мягкого и
сырого в полумраке цвета. Случайные люди на улице, случайные спины
прохожих, – благословение вам!
Он
услышал тихий разговор.
– Когда
вы еще, милый мой, женитесь, а десять тысяч придется вам, хоть в сроки,
уплатить. Я тоже ведь разоряться не могу. Да и женитесь ли еще?
Это
говорила спина пошире и пониже, голосом откупщика Иванова. Невозможным голосом
отвечала другая, гибкая, голосом узким, свистящим и ложным:
– Это
наверное, это обещали. Мсьё Иваноф, еще два месяца. В последнее время мне
очень, очень…
(И какая
сила убеждения была в слове: очень)
–…везет
в игре.
– Но
вас, милейший мой, я слыхал, уже здесь и бивали… Гибкая спина был грек Севиньи.
Грибоедов
остановился. Мертвая зеленая ветка была в уровень с его головой. Сквозь нее был
виден кусок неба и звезды, странные, как нравственный закон.
6
Была уже
ночь. На балконе у Прасковьи Николаевны не было более народу, не было молодости
с веселым злословием, с дыханием, которое не вмещается в собственной груди и
передается другим. Поэтому она и любила молодых. Она была большая, быстрая. С
нею сидела княгиня Саломе, и она рассеянно ее слушала.
Она
думала: сердце стало побаливать, как-то не так радостно… неприятно… от Муравьева
нет писем… неприятно… платежи Иванов отложил, но все же неприятно… Наконец она
наткнулась на взгляд Грибоедова, случайный взгляд, брошенный на княгиню
Саломе, – и остолбенела. Вот это и было неприятно. Не нужно княгине сюда
ходить. Почему – она не знала, но получалось будто бы какое-то сравнение с
Ниною. Бывали такие случаи, что похожая мать становилась тошна влюбленному, а
через нее и дочь. И она, побледнев от неприятности, поскорее перескочила на Нину.
Нина тоже непонятна: влюблена ли или, совсем напротив, чувствует отвращенье.
Николай Николаевич Муравьев, Сонечкин муж, предостерегает, потому что Грибоедов
легкомысленный и ветреник, Нину любит слегка, а действует более по расчету.
Нина хорошей фамилии, у Грибоедова есть какие-то намерения в Грузии. Но ведь
тут, может, ничего дурного нет. Хоть расчет, так благородный. А вдруг и
неблагородный? И после ее же обвинят. Ах, все мужчины ведь таковы. Еще бог
знает, что сам-то Николай Николаевич творил и задумывал, пока не женился на
Сонечке.
Но
что-то все же такое во всем этом было, и Прасковья Николаевна сердилась на
княгиню Саломе, которой и заботы мало, а посоветоваться не с кем, разве с
Сипягиным. Он очень умен, но ведь ветер, ветер в голове у него. И она вдруг
сказала княгине о молодой Кастеллас:
– Марту
я не люблю, княгиня, и только так принимаю. Я не люблю, знаете, этих
иностранок. И хороша и одета прекрасно, но как-то, княгиня… неподвижна. Как
будто статуя, в Болонье или Барселоне, голая, в фонтане, а у нее на коленях
лежат эти итальянские мальчишки.
Княгиня
отвечала отрывисто:
– Но
ведь говорят, что госпожа Кастеллас… Этот старик… Се fiellard affreux…[35] генерал Сипягин…
– Не
нам судить, княгиня, – строго отвечает Прасковья Николаевна, – мы еще
не так стары. И вовсе он не affreux, Сипягин-то.
Она
вдруг нападает на Софью Федоровну Бурцову, полковницу, которую без ума любит.
– Но
Софи я не одобряю. Муж в походе, дерется там, сражается, спит на глиняном полу,
а она кого избрала? Избранник-то кто? – спрашивает она княгиню.
– Mais
on dit…[36]–
улыбается княгиня.
– Вот
то-то и есть, – говорит Прасковья Николаевна, – все правда. Избранник
Завилейский… вот кто. – И она укоризненно качает головой. – А муж
спит на глиняном полу… Не люблю я, княгиня, этих тихих: усы пушистые, котенок,
жмурится на солнце, но вы думаете что? – Она сама не знает что и добавляет
вдруг: – А как бедные князья Баратовы?
Княгиня
Саломе оживляется. Баратовы – ее друзья. Князья подделывали бумаги на дворянство
и княжество. Так как в Петербурге боялись, чтобы князья опять не обратились к
олигархической вольности, то стали считать князей скупо и бережно, а именно
приказали каждому доказывать свое право на княжество. А стали доказывать–
оказалось, что почти ни у кого из князей нет документов. Сделалась большая
княжеская фабрика документов в Тифлисе, и к документам прилагались печати
Ираклия, царя Теймураза и царя Бакара, очень похожие. Худо было то, что не поделились:
на одни и те же владения оказалось много охотников. Полетели взаимные доносы, и
князей арестовали.
– Я
хотела вас попросить, та chére[37],
поговорить с Грибоедовым.
Прасковья
Николаевна вдруг смущается:
– Так
отчего же… Я уверена, что он не откажется. Уверена, – говорит она
нерешительно. – Он всегда был близок и так любезен. Он без ума от
Нины, – говорит она потерянно княгине Саломе.
– Разве
это решено уже? – спрашивает княгиня шепотом.
– Но
ничего так вдруг, княгиня, не решается. Никогда так вдруг не бывает. Он
влюблен, вот и все.
– Но
он ведь едет в Персию?
– Ну
и что же, едет. Поедет на месяц! Ниночка вздыхает тоже. Девочка еще совсем.
Княгиня
Саломе смотрит на Прасковью Николаевну осторожно и ждет.
– Нужно
подумать, – вздыхает Прасковья Николаевна, – согласится ли Александр
Герсеванович?
При
имени мужа княгиня значительно кивает головой.
– Положим,
что Александру Герсевановичу отказывать-то не приходится, – говорит тогда
Прасковья Николаевна, – в тридцать лет министр, а впереди и того лучше? А
человек? А музыкант, а эти мысли, это благородство мыслей, княгиня?
Княгиня
говорит равнодушно:
– Я
хочу просить monsieur Griboie'-dof, – она произносит фамилию в два
приема, – когда он поедет в Персию, может быть, возьмет с собой
Рустам-бека и Дадаш-бека. Они милые молодые люди и могут быть полезны. Здесь им
нечего делать, и меня очень просила моя кузина, княгиня Орбелиани.
– Конечно,
конечно, – машет устало головой Прасковья Николаевна.
Когда
княгиня уходит, Прасковья Николаевна смотрит на черный сад… неприятно… маркиз
Севиньи, который сватается за Дашеньку… непонятно. Она дала ему отказ,
вежливый, похожий на отсрочку. Господи, разве так в ее время влюблялись и такие
женихи были?
Много
людей, много забот. Какие неприятные вещи в доме: дура Софи доведет до
несчастья, Александр чужими глазами на всех глядел… Марта Кастеллас неприятна…
И расползается дом. Неверные люди стали. А как бы весело, как бы хорошо, боже
мой, можно было жить, если бы… Бог с ними с капиталами, с княгиней, она
деревянная какая-то, бог с ней совсем, но дети-то – ведь растут, и детей-то –
кто направит, кто определит? Александр, Александр изменился…
|
