35
Военные
обеды, литературные обеды, балы. Он ездил в собрание, танцевал котильон со всеми
барышнями, писал им на веерах мадригалы, как это повелось в Петербурге. А маменьки
радовались, он был l'homme du jour[33],
его наперерыв зазывали. Залы были всюду начищены и блестели великолепно. Ему
объясняли: этой зимой стали по-московски вытирать стены и потолки хлебом,
мякишем. Этот хлеб потом раздавали бедным. Помилуй бог, он сыт.
А
странная авторская судьба была у него. Все писали и печатали, а у него все было
навыворот: напечатана была какая-то молодая дрянь, которую надо бы сжечь в
печке, а настоящие пьесы были изустны и вот – в клочках. Фаддей говорит, что
«Горе» напечатать теперь совсем невозможно.
Трагедию
он, во всяком случае, докончит и напечатает. Но вот какова она? Нужны переделки.
Что-то
пустовата его квартира и холодна. Сашка тоже не топит.
Он
приказал Сашке затопить камин, подождал, пока тот отгремит дровами и кремнем, и
уселся.
Он взял
листки и начал их перебирать. Трагедия была прекрасна.
Она
должна была врезаться в пустяшную петербургскую литературу словом важным и жестоким.
Звуки жестки были намеренно. Какая связь между этою вещью и залой Фаддея, чаем,
Петей Каратыгиным? Ее надобно читать на вольном воздухе, в кибитке, может быть
среди гор. Но тогда какая же это трагедия и какая словесность? Совсем один он
перечитывал у камина, вполголоса, стихи.
Тут он
заметил, что Сашка стоит и слушает.
– Что
слушаешь, франт? – спросил Грибоедов. – Нравится?
– Очень
сердитая старуха, – ответил Сашка, – смешно она ругается.
В
трагедии были жалобы страшной матери, у которой отняли сына-крепостного,
старухи, подобной Шекспировой ведьме. Грибоедов подумал.
– Да
ты что, читаешь что-нибудь? – спросил он Сашку.
– Читаю, –
ответил Сашка.
Он вынул
из кармана слежалый песельник, что ли.
Мне волшебница, прощаясь,
Подарила талисман.
Сашка
прочел строки четыре и ухмыльнулся.
– Что
ж, тебе нравится?
– Нравится.
– А
ты знаешь, что такое талисман?
Сашка и
отвечать не хотел.
– Известно,
знаю… Нынче все про это знают.
– Ну
а стихи, что я читал?
– Вы
не стихи читали, Александр Сергеевич, – поучительно сказал Сашка, –
стихи это называется песня, а у вас про старуху.
– Ну
пошел, пошел вон, – зашипел на него Грибоедов, – чего ты, в самом
деле, разоврался.
36
Начинается
в доме шуршание, начинается возня и звон. Вероятно, это мышь забралась в рояль.
Квартира
остается нежилою; несмотря на Сашкину лень, чистота и опрятность ее напоминает
о том, что хозяин не задержится здесь.
В конце
концов, трагедия его не умещалась в театре, а стихи были изустны и почти немыслимы
на страницах журналов. К тому же, может быть, поэзия стала совсем не та, пока
он терял время с Аббасом-Мирзой.
Как
ворон на падаль, пожаловал Сеньковский.
– Александр
Сергеевич, – осклабил он гнилые зубы, – поздравьте меня: кажется,
вновь уезжаю в путешествие по Востоку.
– Не
хотите ли, – спросил его Грибоедов, – в Персию? Вы знаете, там в
возмещение мы берем библиотеку Шейх-Сефи-Эдина. Кроме вас, там и разобраться
будет некому.
– Если
не считать вас, Александр Сергеевич. Нет, благодарю покорно, я помышляю о египетских
пирамидах.
Грибоедов
показал ему свою коллекцию – надписи на отобранных у персиян знаменах: «Мы
обещали Магомету победу блистательную»; «Во имя Аллаха, милости, сострадания»;
«Султан, сын Султана, Фетх-Али, шах рода Каджаров»; «Шестой полк победоносен»;
«Аллах вам даст блага, которых вы жаждете, могучую свою защиту и близкую
победу. Возвести это правоверным…»
– Никогда
не должно слишком многое обещать широковещательно, – сказал
Сеньковский, – ибо все это достается в конце концов в руки врагов.
Положение
менялось: он уезжал. Грибоедов оставался. Путешествия дают человеку превосходство.
Он более не звал его в журналы.
Грибоедов
смотрел на ученого поляка.
Он
догадался.
Слава не
застаивалась.
Стоит
ему осесть, все они отхлынут. Не сразу, конечно. Они будут ждать подвигов чрезвычайных,
слов никогда не бывалых, острот язвительных. Они потребуют нагло, открыто, чтоб
он оплатил им их любопытство, их низкопоклонство тотчас же.
Потом
они привыкнут. Начнут тихонько смеяться над медленною работою, они отступятся,
но своего низкопоклонства не простят.
Они
будут называть его «автором знаменитой комедии» или «автор ненапечатанной комедии».
Он сгорбится немного, его черный фрак поизносится. Начнется причудливый кашель,
старческое умное острословие, а по вечерам сражение с Сашкой из-за пыли. Стало
быть, он станет чудаком.
Он будет
появляться в гостиных, заранее уязвленный, недоконченный человек: автор знаменитой
комедии и знаменитого проекта.
Он
полысеет, как Чаадаев, – волос на висках уже лишился. Будет клясть
Петербург и гостиные. И, когда он будет говорить о Востоке, все будут
переглядываться: давно слышали, и вострый какой-нибудь Мальцов похлопает его по
плечу: «А помните, мол, Александр Сергеевич, мы раз чуть не уехали туда, на
Восток, совсем из России…»
– А
отчего вы так стремитесь к путешествию? – спросил он строго
Сеньковского. – У вас ведь журналы.
– Бог
с ними, журналами русскими, – ответствовал надменно Сеньковский, – в
России все слишком неустойчиво, слишком молодо и уже успело между тем
состариться. – Собственно, он повторял его же слова.
– Милостивый
государь, – вдруг побледнел Грибоедов.
Он
встал.
– Вы,
кажется, забыли, что я тоже русский и трепать имя русское почитаю предосудительным.
И
Сеньковский скрылся.
Он
раскланялся бегло и ускользнул, уязвленный. А Грибоедов остался.
Он
посмотрел на пожелтелые листки и вдруг бросил их в ящик стола. Трагедия была
дурна.
– Сашка,
одеваться. Я еду со двора.
|
