33
Мертвое
лицо поручика Вишнякова вразумило его довольно. Скакать– чтоб потом наплеватьна
эполеты, уже оплеванные другими? Сила его всегда была в том, что он забывал и
умел выбирать. В этом была его сила, потому что люди мелкие идут одной дорогой
и любят прошибать лбом стену.
Он
больше не думал о проекте. Люди кругом засиделись, он невольно смотрел на них
свысока, как человек, много путешествовавший и поэтому много забывавший. Им же
нечего было забывать.
Итак,
первое, с чего он начал: он присмотрелся к нумерам, и они ему не понравились.
Если
зажечь свечи, комнаты нарядны, но по утрам имеют постылый вид, и в них много
пыли.
И притом
дороги сверх всякой меры. Этак можно и разориться.
Он
послал Сашку справиться о квартирах и назавтра же переехал в дом Косиковского,
на Невском проспекте. Квартира была в верхнем этаже, самая простая и почти скудная.
Единственная роскошь в ней был рояль, уступленный ему старым хозяином, но
действительно прекрасный, с двойной репетицией.
34
Он
хорошо помнил литературные битвы.
Но
теперь не из чего было биться, теперь больше обедали. За обедом составлялись
литературные предприятия, которые по большей части не осуществлялись. Сходились
бывшие враги, непримиримые по мнениям, – ныне литературная вражда была не
то что забыта, а оставлена на время. Было время литературных предприятий.
Поэтому
у Фаддея обед очень удался.
В дверях
нагнал Грибоедова Пушкин.
В сенях
тоненький Мальцов скидывал на руки лакею тяжелую шинель. Пушкин быстро повел
глазами и проговорил:
– Вам
нынче подражают.
Мальцов,
боясь принять на свой счет, нетвердо прошел в комнаты.
Пушкин
был недоволен, зол.
– Архивный
юноша, они все нынче очень умны стали… Он посмотрел на Грибоедова и вдруг
улыбнулся, как заговорщик.
– Анна? –
Он увидел следок от ордена на грибоедовском сюртуке. И потом, уже другим тоном:
– Все говорят, вы пишете южную трагедию?
– Анна.
А вы заняты военной поэмой? Тут Пушкин поморщился.
– Полтавская
битва. О Петре. Не будем говорить о ней. Поэма барабанная.
Он
посмотрел на Грибоедова откровенно и жалобно, как мальчик.
– Надобно
же им кость кинуть.
Грибоедов
читал, как и все, – стансы Пушкина. Пушкин смотрел вперед безбоязненно, в
надежде славы и добра, – в этих стансах. Казни прощались Николаю, как
Петру. Скоро полтавская годовщина, а турецкая кампания, хоть и не шведская,
должна же кончиться. Все понятно. Ни одного друга не приобрел Пушкин этими
стансами, а сколько новых врагов! Александр Сергеевич Пушкин был тонкий
дипломат. Сколько подводных камней миновал он с легкостью танцевальной. Но
жизнь простей и грубей всего, она берет человека в свои руки. Пушкин не хотел
остаться за флагом. Вот он кидает им кость. Однако ж никто об этом так прямо не
решается говорить, а он говорит. И Грибоедов насупился.
На обед
они, как водится, запоздали, все уже сидели за столом.
Он был
событием для позднейших мемуаристов, этот обед.
Рельефнейшие,
знаменитые головы рассматривали пустые пока что тарелки.
Здесь
была своя табель о рангах, и Фаддей строго следил за тем, чтоб меньшой не
«пересел» большего. На почетном месте сидел Крылов, раздувшийся, бледный и
отечный.
Его
желтая нечесаная седина в перхоти курчавилась, бакены были подстрижены.
Наклоняя ухо к собеседнику, он не мог или не хотел к нему повернуться.
Потом
был, собственно говоря, прорыв: знакомая молодежь и люди средние, хоть и
нужные.
На ухо
Крылову тихо и говорливо повествовал о чем-то Греч.
Он
наклонялся к нему через пустые приборы – по бокам Крылова были оставлены места.
Сидели в
ряд: Петя Каратыгин, высокий и наметанный, с красным лицом, актер Большого
театра, на все руки; молодой музыкант Глинка с лохматым и востроносым
итальянцем; братья Полевые, в длинных купеческих сюртуках, со светлыми
галстуками и большими в них булавками.
Из дам
были: дама-кривляка Варвара Даниловна Греч – Гречиха, как называл ее Фаддей; рябая
маленькая Дюрова, жена Пети Каратыгина, французинка, фрянка, по Фаддею, и,
конечно, Леночка в совершенно роскошном наряде.
Когда
Грибоедов и Пушкин появились, все встали. Слава богу, музыканты не ударили в тулумбасы,
с Фаддея бы это сталось.
Крылов
быстро вдруг поглядел туда и сюда и сделал вид, что готовится встать. Это
заняло у него ровно столько времени, чтоб не встать.
Обед
начался, вносили блюда.
Пушкин,
уже вежливый и быстрый, говорил направо и налево. Фаддей хлопотал как мажордом,
вина были превосходны. Греч встал.
– Александр
Сергеевич, – сказал он Грибоедову, – и Александр Сергеевич, –
сказал он Пушкину…
Потом он
говорил о равных красотах обоих, о Байроне и Гете, о том, что предстоит совершить. –
и кончил:
–…вам,
Александр Сергеевич, и вам, Александр Сергеевич.
Все
хлопали. Дюрова хлопала. Петя и Леночка захлопали. Грибоедов встал, желтый, как
воск.
– Нынче
Гете и Байрон. Никто не смеет сказать, что он проник Гете, и никто не хочет признаться,
что он не понял Байрона. Я напомню вам Стерна. «Я готов пройти тридцать миль пешком, –
сказал он по-английски, – чтобы поглядеть на человека, который вполне
наслаждается тем, что ему нравится, ни у кого не расспрашивая, как и почему». Я
не понимаю, как ставить под рекрутскую меру разные красоты. Две вещи могут быть
хороши, хотя вовсе не подобны. Ваше здоровье, Николай Иванович, – протянул
он бокал Гречу, – и здоровье Фаддея Бенедиктовича.
И сел.
Говорил
он просто и нераздражительно, и опять захлопали.
А потом
начались винные разговоры. Кажется, началось с Дюровой или с Варвары Даниловны
Греч, Гречихи, что-то по поводу мужчин вообще. Потом было сказано по поводу
женщин вообще Петей Каратыгиным, актером, крепким и молодым.
– Женщины
никогда не читают стихов мерой, они всегда коверкают – вы заметили? – спросил
Пушкин. – Они не понимают стихов, они притворяются.
– Не
люблю, когда женщины невестятся и ребячатся, – ответил ему
Грибоедов. – У азиатов все благополучно: женщина рожает детей.
Леночка
покраснела:
– Ah!
– Monsieur,
vous étes trop perçant[32], –
сказал обдуманный каламбур Греч.
– Невестятся…
– Ребячатся…
И Петя
Каратыгин пожаловался, что в новой пьесе приходится ему говорить странное
слово: бывывало.
– Что
такое «бывывало»? – пренебрежительно спросила Варвара Даниловна, Гречиха.
– Бывывало?
– Бывало?
– Нет,
бывывало.
Крылов
нацелился на этот разговор. Он оторвался от тарелки:
– Бывывало, –
сказал он, жуя и очень серьезно. – Можно сказать и бывывывало, – он
жевал, – да только этого и трезвому не выго-во-ворить.
Пушкин,
любуясь, на него глядел. Крылов ел.
Обед
кончился, начался чай.
Грибоедов,
угловато и быстро, прошел к роялю. Он стал наигрывать.
Гуськом
подошли музыканты, Глинка и косматый итальянец. Грибоедов кивнул и продолжал
наигрывать.
– Что
это такое? – спросил Глинка, и черный хохлик на голове у него приподнялся.
– Грузинская
какая-то мелодия, – ответил Грибоедов.
– Что
это такое? – крикнул с места Пушкин. Грибоедов играл и, полуобернувшись к
Пушкину, говорил:
– Вообразите
ночь в Грузии и луну. Всадник садится на коня, он едет драться.
Он
наигрывал.
– Девушка
поет, собака лает. Он рассмеялся и отошел от рояля.
Тут
заставили его читать. Листков он с собой не взял, чтоб было свободнее, и так,
между прочим.
Трагедия
его называлась «Грузинская ночь». Он рассказал вкратце, в чем дело, и прочел несколько
отрывков. Вскоре выходил вторым изданием Пушкина «Кавказский пленник». Так вот,
у него в трагедии Кавказ был голый и не прикрашенный, как на картине, а
напротив того, дикий и простой, бедный. О «Пленнике» он, разумеется, ничего не
сказал.
Странное
дело, Пушкин его стеснял. Читая, он чувствовал, что при Пушкине он написал бы,
может быть, иначе.
Он стал
холоден.
Духи зла
в трагедии его самого немного смутили. Может быть, духов не нужно?
Но нет их! Нет! И что мне в чудесах
И в заклинаниях напрасных!
Нет друга на земле и в небесах,
Ни в Боге помощи, ни в аде для
несчастных!
Он знал,
что стихи превосходны. И огляделся.
Петя
Каратыгин сидел, раскрыв рот, на лице его было ровное удивление и восторг. Но
он, может быть, заранее зарядился восторгом.
Братья
Полевые что-то записывали. Грибоедов понял. Они пришли на него как на чудо, а
он просто прочел стихи. Фаддей уморился.
– Высокая,
высокая трагедия, Александр, – сказал он даже как бы жалобно, в
полузабытьи.
Пушкин
помолчал. Он соображал, взвешивал. Потом кивнул:
– Это
просто, почти Библия. Завидую вам. Какой стих: «Нет друга на земле и в
небесах».
Грибоедов
поднял взгляд на Крылова.
Но
ничего не сказал Крылов, уронивший отечную голову на грудь.
|
