26
Все идет
прекрасно, не так ли?
Вот
стоит апрель на дворе, вот предстоит большая удача. Вот человек почти забыл,
что самой природой предназначено ему не верить людям, вот он простил любовницу,
которая ему изменила, вот он думает о другой, еще девочке. Все принадлежит ему.
Он не изменился, не правда ли? Он только повеселел?
Правда,
большая власть ему готовится, но ведь он-то – тот же самый?
Кто
сказал, что он стал самодоволен и важен и даже потолстел? Это Пушкин сказал
где-то в обществе или, кажется, Сеньковский?
Что он
как бы раздулся, стал выше ростом и немного задирает плечи?
Почему
это сказали и кто это сказал?
Никто
этого, может быть, даже и не говорил.
Может
быть, он стал только более близорук, и потому он кажется надменным.
Не так
ли?
Он все
тот же.
Только
теперь пошли важные дела, ему некогда всматриваться в мелочи, в мягкие, и
нежные, и незрелые мелочи.
Все идет
прекрасно, он не чувствует ничего дурного, не правда ли?
Он вот
полюбил по вечерам распить бутылку вина вдвоем с зеленым и заморенным офицером,
у которого несчастье в Индии.
Он
предупредил это несчастье, он замолвил слово Нессельроду, и тот пошутил.
Приятно
сознавать, что спас человека. Это приятнее, чем подать милостыню нищему на улице.
И он не придает этому никакого значения.
Офицер
сидит и дрожащими пальцами наливает себе вино. Он еще запуган. У него неприятности.
Приятно
самому не пить, а наблюдать другого.
Офицер
поет безобразную песню, тихо:
Я иду…
Куда?
В… Кострому…
А зачем?
И он
усмехается.
Когда
офицер напивается и мало что понимает, Грибоедов говорит ему тихо, но так,
чтобы он расслышал:
– Я
уезжаю скоро на Кавказ. Но вы оставайтесь здесь, – он повышает
голос, – или можете уехать к себе в деревню.
И офицер
соглашается.
27
Он
поехал в министерство.
В
большой приемной он просидел всего минуты две. Потом дверь кабинета широко
распахнулась, и зеленый, какой-то съежившийся, выбежал оттуда поручик Вишняков,
придерживая саблю.
Он
бежал, выгнув голову вперед, на цыпочках, широкими, неслышными шагами, как
будто прыгал через лужи.
Грибоедов
негромко его окликнул:
– Поручик…
Тогда
поручик остановился и посмотрел на Грибоедова. Он постучал перед ним зубами.
– Ммм.
С кем имею честь?
И, забыв
что-то или не узнав Грибоедова, не обратив на него ни малейшего внимания, повернулся,
перепрыгнул последнюю лужу и скрылся в дверях. Грибоедов услышал, как брякнула
сабля за дверью.
Дверь
опять распахнулась. Из кабинета вышел чиновник и попросил Грибоедова.
Нессельрод
стоял у стола, без очков. Лицо у него было серое, без улыбки, а глаза,
выпуклые, жидкие, растекались во все стороны.
Он был в
гневе. Родофиникин сидел в креслах. Потом Нессельрод надел очки и улыбнулся
Грибоедову. Начались странные разговоры.
– Мы
вам одолжены тем, что трактат был подписан только тогда, когда персияне внесли
уже первые… суммы… куруры.
Нессельрод
махнул ручкой.
– Вы
знаете, любезнейший Александр Сергеевич, наш граф Эриванский награжден миллионом.
Это
сказал без надобности Родофиникин.
У
руководителей был какой-то разброд, в глазах и словах. Они не ожидали ответа, а
говорили в воздух, точно ждали чего-то или кого-то.
– Государь
говорил мне о вас. – Нессельрод наконец остановил свои глаза. Он потер
зябкие ручки и взглянул на Родофиникина.
– Мы
нашли наконец место, достойное вас. Грибоедов вытянул губы гусем. Он сидел,
наклонившись вперед, поджав под кресла ноги, и не мигал.
– Место
важное, единственное, – Нессельрод вздохнул, – место поверенного в
наших делах в Персии.
Он
поднял значительно палец.
И ни
слова о Кавказе, о Закавказской Мануфактурной Компании. А ведь он пришел сюда,
чтобы услышать именно о проекте, который…
Он
взглянул на Родофиникина, а тот был седой, почтенный, учтивый. Нужно было
тотчас же, тут же рассердиться, стукнуть кулаком по столу и разом покончить с
министерством иностранных и престранных дел.
Но он не
мог.
Человек,
сидевший на его месте, в зеленом чиновничьем вицмундире, сказал его голосом,
довольно сухо:
– Русский
поверенный в делах ныне в Персии невозможен.
Нессельрод
и Родофиникин смотрели на него, и выражение у них было выжидательное. И он
вспомнил о другой казенной комнате, о той военной и судебной комиссии, где
заседали Левашов с Чернышевым; и те так же тогда смотрели на него и ждали,
когда он прорвется.
– Потому
что англичане содержат в Персии своего посла, а все дело в Персии теперь на том
стоит, чтоб шагу не уступать английскому послу.
Руководители
переглянулись.
– Государю
надлежит там иметь своего полномочного посла, а не поверенного в делах.
Грибоедов
слушал свой голос, голос ему не нравился. Он был невыразителен.
– Я
же и по чину своему на этот пост назначен быть не могу. И притом же я автор и
музыкант. Следственно, мне нужен читатель и слушатель. Что же я найду в Персии?
И с
надменностью, как будто он гордится тем, что чин его мал, он откинулся в
креслах и заложил ногу на ногу.
Он был
неприступен – чин коллежского советника его охранял. А музыка и авторство были
смешные занятия в глазах начальства, и он нарочно, назло это им сказал.
Тогда
Нессельрод вдруг сощурил глаза и сморщил личико.
– Напротив,
уединение совершенствует гения, как помнится, сказал…
Кто
сказал? Нессельрод улыбался.
Он
улыбался, как будто вдруг понял тонкую штучку, разгадал шараду, постиг наконец,
что ныне хорошо и чего оставить нельзя.
Он больше
не глядел на Родофиникина. Он сказал беспечно:
– А
между тем мы уже пригласили для знакомства с вами человека, который вполне
достоин быть вашим секретарем, если бы вы, конечно, согласились.
И
позвонил в колокольчик. Вошел дежурный чиновник, ему сделан знак, чиновник
исчез, и через минуту вошел в кабинет молодой человек в очках, с тонким ртом,
бледный.
Молодой
человек был Мальцов, Иван Сергеевич, литератор, как он отрекомендовался, и, вероятно,
его почитатель.
Так в
этих чернышевских комиссиях, верно, вводили к человеку другого, на очную
ставку.
Неприятно
было то, что человек, этот Мальцов, был до странности похож на него, Грибоедова.
Слишком унылая усмешка была у него на губах. Молодые люди подражали то
пушкинским бакенбардам, то его очкам и пробору.
Грибоедов,
не сказав с ним и слова, начал прощаться. И старшие равнодушно и вежливо пожали
ему руку.
О
проекте помину не было. Произошло какое-то понижение его в чине.
Потом он
пошел медленно по лестнице, по ступеням которой столь еще недавно бряцала шальная
поручикова сабля.
|
