32
И вот он
развернул малые и большие, уже истрепавшиеся листки. Это был не проект и не инструкция,
а трагедия.
Листки
он исписывал персидскими ночами, во время переговоров с Аббасом-Мирзой. Тогда
под жидким небом, в виду пустыни, войск, в виду цветных окон, русские слова
ложились в ряд, как иноземные, и ни одного слова не было лишнего. Эта
младенческая, ему одному известная радость давала ему по утрам силу мышц и
вежливость разговора. Он был автор, временный и случайный человек для цифр и
городов, записывавшихся в Туркменчайский трактат. Он был всегда гибок и
изворотлив в разговорах и предположениях, потому что всерьез этого ничего не
брал, а просто играл в торговую и географическую игру, совсем непохожую на
авторство. Это давало ему тогда превосходство.
Стоило
ему полюбить по-настоящему игру в географические карты, и все завертелось, изменилось.
Угрюмая должность, им самим придуманная, опутала его неразрывно. Тело теряло свежесть
мышц, и многое стало непонятным.
Нессельрод
и Родофиникин, сами того не зная, возвращали ему свободу движений.
Но
разворачивал листки он с некоторой боязнью, он многое забыл из того, что
написал. Он читал свои строчки, вспоминал, когда это писал, и обстоятельства
оказались далекими.
Фаддей
прервал его работу.
Увидя
Грибоедова за листками, Фаддей от почтения заложил руки за спину.
– Комедия? –
кивнул он опасливо. – Новая?
– Трагедия, –
ответил Грибоедов, – новая.
– Трагедия! –
воскликнул Фаддей. – Каково! Что же ты раньше мне не говорил? Трагедия!
Легко сказать.
Он был
почти испуган.
– Надобно
читать ее, Александр. Трагедия! Да все ждут трагедии.
– Кто
это ждет? От кого?
– И
театры ждут, и все. Ни одной ведь трагедии сейчас нет. От тебя ждут.
Тут
Грибоедов тоже несколько испугался. Он подвинулся в креслах.
– Как
так ждут? Почему от меня ждут трагедии?
– Не
трагедии в особенности, но вообще ждут. Пристают ко мне: что ты написал нового?
Все интересуются.
– Кто
пристает? И что же ты отвечал?
– Я,
признаться, сказал, что ты много нового написал. Я, правду говоря, это заранее
предчувствовал, Пушкин спрашивал, потом… ба! да Крылов спрашивал.
Грибоедов
поморщился.
– Эк,
куда ты, братец, все спешишь. Много нового, а у меня брульоны только.
– И
отлично, – сказал Фаддей с вдохновением. – И отлично. Брульоны –
нынче все. Все интересуются. Я устрою твое чтение. Где хочешь? Хочешь у меня?
– Нет,
пожалуй, – сказал Грибоедов, и Фаддей обиделся.
– Как
хочешь. Можно не у меня… Можно у Греча, у Свиньина, – сказал он хмуро.
– Так,
пожалуй, у Греча, – сказал, как бы уступая, Грибоедов, – и только не
чтение, а так, обед.
– Разумеется
же, обед, – сказал вконец обидевшийся Фаддей. – Что ж, я разве не
понимаю, что обед должен быть. Я сам и вино закуплю, не то Греч с Гречихой век
не справятся.
– Или
знаешь что, – посмотрел на него Грибоедов, – устрой у себя, пожалуй.
Только не зови без разбора. Пушкина пригласи.
Фаддей
улыбнулся. Малиновая лысина засияла.
– Мне
все равно, – развел он руками, – как хочешь. Я Крылова позову,
Пушкина. Все равно. Как тебе лучше.
И с
новой целью существования Фаддей устремился из нумеров, озабоченный и уже забыв
про обиду.
|
