11
А
Вазир-Мухтар после выговора притих, стал неслышен. Были усмирены беспорядки в Телавском
и Горийском округе и в Ганже.
Мелькало
еще имя его в нотах, отнесениях и секретных депешах из Петербурга в Тебриз и
обратно. И мало-помалу Вазир-Мухтар обратился в цифры. Потому что все имеет
свою цену, и есть также цена крови.
Паскевич
потребовал, по совету Елизы, чтобы уплатил за него Петербург: Настасье Федоровне
30 000 – единовременно, потому что по закону наследницей Вазир-Мухтара она не
являлась, а выплатить можно было якобы за часть разграбленного в Тегеране
добра, и Нине по 1000 червонцев в год пенсиону как шестую часть жалованья
покойного мужа.
Нессельрод
поехал к министру финансов Канкрину, побеседовали и решили, чтоб было и великодушно
и не столь дорого. Обеим, и матери и вдове, отпускалось по 30 000
единовременно, и обеим пенсион, но уже не червонцами, а по 5000 ассигнациями.
Старухе оставалось жить недолго, получалась экономия.
И еще
один вопрос о Вазир-Мухтаре неожиданно выплыл, вопрос товарный.
Князь
Кудашев, уже прибывший в город Тебриз и прямо подчиненный Нессельроду, прислал
Паскевичу донесение.
«Английский
министр Макдональд объявил мне, что вещи, покойному министру Грибоедову
принадлежавшие, состоящие в вине и провизии, находятся в Тебризе: то и приказал
мне спросить у господина Главнокомандующего, нужно ли оные доставить в Тифлис,
продать ли в Тебризе или оставить до прибытия российской миссии».
Паскевич,
умышленно, в отместку, написал сбоку: «Сказать об этом Родофиникину. Паскевич»,
и отправил в Петербург.
В
Петербурге Родофиникин усмехнулся хитро на Паскевичеву надписку и надписал с
другого боку: «Продать. Родофиникин».
Пока
прибыла родофиникинская надпись в Тебриз, половина провизии погибла безвозвратно,
испортилась. А сахар еще и того раньше продала Дареджана.
В Персии
тоже занимались Вазир-Мухтаром. Посовещавшись, решили в Тегеране (а Тебриз
подтвердил) послать в Петербург Хозрева-Мирзу. Он был молод, притом недурен
собою и вовсе не глуп. Если бы его убили в России – решили в Тегеране (а Тебриз
подтвердил), – было бы жалко, очень жалко, но государство персиянское и
династия Каджаров не пострадали бы от этого: принц был смешанной крови,
«чанка». В случае, если не убьют, – извиниться и хлопотать о курурах.
В свите
Хозрева были: хаким-баши – лекарь, Фазиль-хан – поэт, мирзы и беки, назырь, или
дядька, пишхедметы – камер-лакеи, три туфендара, или оруженосцы, секретный
ферраш (постельный), абдар (водочерпий), кафечи (кофейный), шербетдар
(шербетчик) и сундуктар (казначей). У последнего и хранился выкуп – за
Вазир-Мухтара.
Вынут
был из хазнэ Фетх-Али-шаха драгоценный бриллиант, по имени Надир-Шах, а сундуктар
вез его в подарок императору.
Тотчас
Паскевич отдал приказ – никаких особых встреч в Тифлисе не оказывать, кормить
обыкновенно, парадов не устраивать и содержать вежливо, но строго.
12
Посидев
недельку у Паскевича, Хозрев сильно заскучал и решил: убьют. В дороге ему тоже
было несколько скучно. Но когда показалась Москва, у Хозрева, и у Фазиль-хана,
и у всех, кто там еще был с ним, отлегло от сердца: их встречали по-царски.
Он
пересел в карету, запряженную восьмериком, у городской заставы караул отдал
честь, а московский обер-полицмейстер верхом подскакал к его карете и вручил
почетный рапорт. Потом с ординарцами поехал в голове процессии, за ним двадцать
четыре жандарма с офицером вдоль тротуаров, чтоб народ не толпился, а за
жандармами частные пристава с квартальными надзирателями, рота гренадер с
музыкой, двенадцать придворных берейторов и двенадцать придворных лошадей в
попонах.
Когда
Хозрев увидел лошадей, он успокоился. Он был хитер, неглуп, очень недурен
собою. Дядькою к нему приставили графа Сухтелена.
Погода
была хорошая, весна, и уже были какие-то воздушные течения, легкие веяния, и
лица были кругом радостные, а граф Сухтелен – самым болтливым генералом. И
принц понял: удача, не убьют. О, совсем напротив. И тотчас мысли его приняли
совсем другое направление, легкое и счастливое.
Нессельрод
жил в Петергофе. По дороге в Петербург Хозрев заехал туда. Вице-канцлер! Великий
визирь! Но опять же погода была превосходная, лица почище были любопытные и
радостные, погрязнее – равнодушные, и Хозрев вдруг послал сказать Нессельроду,
что он первым к нему не пойдет. Пусть Нессельрод сам к нему явится.
Нессельрод
отдыхал в это время.
Облеченный
в цветной, крайне легкого сукна, домашний фрак, он внимательно прочел бумажку
от графа Сухтелена и огорчился. Он послал сказать, чтобы Хозрев сам первый
явился к нему, Нессельроду, а он, Нессельрод, не пойдет.
Хозрев
тогда спросил у Сухтелечна: а, собственно, на какой предмет идти ему к Нессельроду?
Юноша становился розов, но был легок и мил. Тут Нессельрод подумал и сказал
Сухтеле-ну, чтобы Сухтелен внушил Хозреву, что целью визита может быть еще и
просьба посла доложить о нем государю и получить указания, в каком порядке он
должен представиться его величеству.
Сошлись
на том, что все произойдет нечаянно. Хозрев поедет кататься мимо Нессельродова
помещения, а в это время выедут камер-юнкеры и пригласят его выпить чашку чаю и
перекусить чего-нибудь с дороги.
Хозрев
поехал кататься, тут перед Нессельродовым помещением положили красные коврики,
выехал камер-юнкер князь Волконский, попросил на чашку чаю, и Хозрев ступил на
красные коврики.
Напрасно
Нессельрод пригласил его.
Он
действительно вздумал изъяснить порядок аудиенции.
И что
же?
Получился
неожиданный результат. Нессельрод довольно четко прочел юноше высочайше
опробованный церемониал аудиенции. Юноша слушал.
Нессельрод
уже заканчивал и торопился, чтоб его не морить:
– «Посол
– то есть вы, ваше высочество, – объяснил Нессельрод юноше, –
приступя, держимую им – то есть вами, ваше высочество, – шахову грамоту
поднесет его величеству, которую, приняв, государь отдаст вице-канцлеру, –
то есть мне, ваше высочество, – объяснил Нессельрод, – а сей – то
есть я – положит на приуготовленный стол и потом ответствует послу высочайшим
именем, и сей ответ прочтен будет послу – то есть вам, ваше высочество, –
на персидском языке переводчиком».
– Не
согласен, – вдруг сказал юноша.
Так уж
его несло по течению: персидские мысли необыкновенно легко приняли совсем другое
направление, нежели вначале, когда он гостил у Паскевича. Нессельрод поднял
брови и поправил очки.
– Я
хочу, – сказал юноша, – чтобы сам император мне ответил.
Нессельрод
крайне озаботился этими словами и понял, что нужно действовать тонко, издалека.
– Ваше
высочество, – сказал он, – в вашей стране именно принят такой обычай,
чтобы его величество шах лично, сам отвечал, а в нашей стране принято,
напротив, чтобы его величество отвечал через вице-канцлера, то есть,
собственно, через меня. Я в этом случае являюсь как бы собственными устами его
величества, ваше высочество.
– Ну
хорошо, – сказал юноша, – тогда пусть его величество, мой
величественный дядя, скажет мне немножко, а остальное уже доскажете вы, ваше
сиятельство.
Нессельрод
почувствовал уступку.
– Но
не все ли равно, ваше высочество, – сказал он, – в сущности говоря,
кто скажет все и кто немножко?
– Нет,
ваше сиятельство, – ответил разумно Хозрев, – потому что именно его
величество шах желает услышать лично от его величества несколько слов о
забвении недоразумений.
Нессельрод
вздохнул. Весна была, легкая погода, юноша был красив и непонятлив. И он почувствовал,
что никакого упорства нет у него и что пора идти к столу, белому, чистому, с
фруктами.
– Хорошо,
ваше высочество, – вдруг сказал он. – Согласен.
|
