9
Грибоедов
шпорил коня. Конь похрапывал, поднимаясь на отвесную гору.
Война не
пахла кровью, она пахла хлебом. Он втягивал в ноздри ее плотный запах.
– Отчего
здесь пахнет хлебом? – спросил вдруг доктор. Он трясся на лошади, как
мешок с мукой.
Мальцов,
стараясь прирасти к седлу и прыгая в нем, взглянул на доктора иронически.
– Это
пахнет кровью, – сказал он значительно.
– Нет,
верно, что хлебом, ваше благородие, – сказал линейный казак. –
Извольте поглядеть: ямы.
Действительно,
откосы при дороге были изрыты большими рытвинами.
– Это
след ядер? – спросил важно Мальцов.
– Нет,
зачем ядер. Сюда еще ядра не долетали. Это стоянка была. Это печка такая.
Копачи на стоянке роют ямы, вот и свод и под. В другой ямке набьют колушков,
смажут клейстером – вот квашня. И хлеб пекут. И еще кваску заведут.
И этот
теплый хлебный запах, державшийся в теплой, накаленной земле, – было
первое, чем встретила Грибоедова война.
Он
чувствовал потребность заботиться о докторе, не умевшем ездить на коне, и даже
о Мальцове, который думал, что это – первое «дело», и едва ли не воображал, что
воюет.
Проект у
Паскевича пройдет; он вернется и женится на Нине. Или проект не пройдет – он
вернется и будет жить с Ниной отшельником, еремитом в Цинондалах. Это имение
Нины, там тонкий, синеватый воздух, трава, виноградники, и с балкона видно, как
бежит Алазань, прохладная. А здесь горы и жара.
А в
Персию он не поедет и не хочет о ней думать: вещи ушли в Астрахань– дурак Финик
услал, верительных грамот нет пока – император где-то на Дунае.
– Мы
и бани, ваше благородие, в яме складываем, – говорил старший казак
доктору. – Камелек из камня, бурьян запалим или кизик. Сверху – палатку,
снизу дерном покроем. На палатку ведра три воды вылить, чтобы пар не выходил, и
очень хорошая, легкая баня бывает.
Они
взобрались на самую крутизну Безобдала, и тут их встретила ночь и гроза с
черными тучами, фиолетовыми молниями, громом и ливнем. Они вымокли до костей.
Доктор разделся догола, сложил платье и лег на него животом, охраняя от грозы.
Казаки не смеялись, но Мальцов багровел от стыда за его поведение.
К Гумрам
подъехали в семь часов дня. В Гумрах уже было тревожно.
Сообщение
с главным отрядом было прервано, появлялись пыльные и какие-то закопченные,
дымные верховые, передавали, что граф оставил Карский пашалык и с тылу его
теснят турецкие партизаны, что была стычка у Черноморского полка в горах, за
Арпачаем, и исход неизвестен.
Мальцов
спросил у Грибоедова, краснея:
– Неужели
поражение?
– Не
думаю, – ответил Грибоедов спокойно, – так всегда.
Здесь, в
Гумрах, война уже не пахла хлебом. Гумры – большое селение – было еще разорено
персидской войной. В пустыне бесстыдно торчали печи и трубы, как внутренности
несуществующих жилищ. Кошки, худые от голода, бегали по пепелищу. Одичалые
ротные свиньи, которых защитил Коран – их не резали персияне, – поднимали
кверху черные рыла среди развалин.
Небольшой
дом был русской квартирой. Другой небольшой дом – карантин.
В Гумрах
он получил записку от Паскевича:
«Иду под
Ахалкалаки. В Гумрах комендант даст вам безопасный конвой при одном орудии.
Жду».
Война и
спешка удивительно способствовали краткости и даже красоте слога: «Иду под
Ахалкалаки».
Переночевали
в Гумрах, видели, как бегают карантинные стражи в длинных балахонах, с курильнями,
похожими на кадила, и утром выехали.
Под
Гумрами сразу наткнулись на отряд: две роты Козловского полка, две
Карабинерного и сто человек выздоровевших шли к главному корпусу и не знали,
где он.
Грибоедов
скомандовал им «смирно!» – и взял их под команду.
Он ехал
с двенадцатью казаками да еще двенадцатью гумринскими кавалеристами, за ними
шла пушка, а за пушкой – его войско.
У него
уже было свое войско.
Сзади
трясся обоз – арба с припасами, и в ней сидел статский человек – Сашка.
На
каждом шагу на них могли напасть и уничтожить. И каждый шаг коня был легкий, отчетливый.
Двадцать пятого июня они пробрались в главную квартиру, в Ахалкалаки, к графу
Паскевичу.
|
