8
Макдональд
был во власти Грибоедова. Грибоедову было немного жаль Макдональда.
И
англичане стали его приказчиками.
Он настоял,
чтобы майору Гарту Аббас выдал фирман на наложение контрибуции в каком угодно
адербиджанском округе на пятьдесят тысяч туманов. Пусть накладывает. Во всяком
случае, лучше наложит, чем персиянин, и возбудит ту же ненависть, что русский
чиновник на его месте.
Мальцов,
оказалось, обладал недурным слогом. Он писал деловые бумаги. Хотя слишком хитро
он их писал. Мальцов полагал, что дипломатия – это сплошь тонкая штука, что
каждое слово должно быть закорючкой. Он не знал, что вся сила дипломатии – это
после ходов конем пойти прямым и размашистым ходом, через всю доску ферзью. И
все же он был дельный, очень дельный чиновник.
А доктор
Аделунг успевал и еще более того. Его уже пригласили в гарем-ханэ к Аббасу, и
он прописывал горячительные любимым женам его. Кроме того, он, бесплатно
разумеется, лечил кого угодно, и больные персияне, большей частью в лохмотьях,
часами толпились у его комнаты в нижнем этаже.
Мехмендар,
приставленный к миссии, Назар-Али-хан говорил учтиво Грибоедову:
– Доктор
Аделунг заставил позабыть дорогу к нашим хаким-баши, а дорога к английской
миссии начала уже зарастать.
Вечерами,
засунув руки в широкие плебейские штаны, выдававшие немецкую национальность,
бродил доктор Аделунг по улицам Тебриза бог весть для каких еще там научных
наблюдений.
Двое
феррашей с палками ходили перед ним и кричали на встречных, дорога расчищалась.
Так,
Бетховеном каким-то, бродил доктор Аделунг по Тебризу, и все привыкли к нему,
как будто он век жил в Тебризе.
Вечерами
Нина уходила к Макдональдам, и ее сопровождал Мальцов.
И вдруг
Грибоедов получил бумагу, вернее две, которые все перевернули вверх дном.
Но
началось с Сашки.
9
Он сох,
изменился в лице, на вопросы Грибоедова он не отвечал. У него начались столкновения
с Ниной.
Он
входил молчаливо и грубо в ту комнату, где сидела Нина, и начинал метелкой
отряхать пыль. Он водил метелкой, задевал что-нибудь, стакан или карафин летел
на пол, и Сашка словно добивался этого, кончал уборку и начинал подметать пол.
Он переколотил изрядную часть посуды.
Грибоедов
сулил ему черта, обещался пройтись по его спине, но Сашка скалил зубы, не улыбаясь,
и шел вон.
Нину он
ненавидел, по-видимому, медленно, методически. Он наступал на ноги старой
няне-грузинке Дареджане, которую Нина привезла с собой. Он вымел щеткой Нинину
фамильную брошь и бросил ее в помойное ведро.
Он вовсе
отбился от рук, и когда Нина ему что-нибудь приказывала, шел и звал старую грузинку.
Сам он не исполнял ее приказаний. Он говорил казакам, что Александр Сергеевич
взял жену, потому что пожалел молодой возраст: совсем забросили ихние родители.
– Молоды, –
говорил он повару, – не знают петербургской жизни. Может, привыкнет.
Он спал
без просыпу или бродил по базарам. Раз его привели мертвецки пьяного двое
каких-то персиян. Сашка погибал.
И вдруг,
в одночасье, исчез Сашка.
Его
поймали за городом. Он шел с котомкой, неведомо куда, болтаясь головой, не
смотря под ноги. Когда привели его к Грибоедову, Грибоедов усмехнулся горько.
– Ты
что ж, Сашка, – сказал он ему, – в тюрьму захотел?
– Как
пожелаете, – ответил Сашка.
Они
помолчали. Дело было в кабинете, Нины не было.
– Разве
я тебя притесняю? – тихо спросил Грибоедов. Сашка стоял в комнате обломом,
каким-то обломком Москвы, грибоедовского студентства.
– Куда
ты бежал? – спросил Грибоедов.
Он
думал, что Сашка собрался бежать в Москву.
– Говорили
мне, – сказал Сашка с усилием и глухо, – что за Тебризом русские люди
живут…
– Ты
что же, – спросил Грибоедов и поднялся, – ты что ж, к беглецам, к
сволочи уходил?
Сашка
жевал губами.
– Из-за
барыниных притеснениев, – сказал он вдруг. Грибоедов смотрел на Сашку,
которого видел пятнадцать лет.
– Ты
выдумываешь, – сказал он, беспомощно разводя руками, и вдруг
покраснел. – Пошел вон, дурак, – сказал он тихо.
И, когда
Сашка вышел, он приложил руку ко лбу.
Ночью,
проходя зачем-то мимо Сашкиной каморки, он приложился ухом к двери.
В
каморке было темно, черно, но ему показалось, что Сашка ворочается, мается, и
он услышал как бы глухое бормотанье:
– Мамынька…
Померли давно. Грибоедов долго прислушивался.
Бумаги
ж, полученные им, были неприятного свойства. Паскевич потерпел неудачу и требовал
немедля уплаты куруров и немедленного же вывода корпуса из Хоя. Может быть, он
даже рад был неудаче, так как теперь мог с честью присоединиться к мнению
Нессельрода. Размеры неудачи были неопределенны и издали казались велики.
Приходилось
разом менять весь план действий.
|
