5
У
полковника Макдональда в Тебризе хороший дом, недалеко от ворот Миермиляр и
также недалеко от ворот Таджиль. Здесь ближе к предместьям с зелеными садами.
Тебриз недаром по-персидски значит: льющий жар. Впрочем, азиатские ученые
производят его от: табриз, изгоняющий лихорадку. Перед домом искусственная
лужайка и цветник. Леди Макдональд ухаживает за ними и жалуется, что цветы
сохнут, гибнут от пыльного ветра. Деревья не в состоянии их защитить.
У
полковника Макдональда вечерний чай и гости – два французских купца.
Полковник
с седыми усами рассказывает об Индии, где долго жил.
– Слоны,
которых здесь предпочитают водить в процессиях, там работают. Не хотите ли кальянов?
Лакей
разносит кальяны, каждому по три.
– Их
высылают в лес ломать деревья, и они поразительно проворно справляются с этим.
Но
француз тоже слышал о чем-то таком.
– Да,
да, белые слоны.
– Нет,
совершенно обыкновенные, серые. Вина? Разносят вино с английскими галетами, белыми
как снег, жесткими, как камень, не имеющими вкуса. Но они из Англии, они долго
путешествовали, и полковник крепкими зубами медленно ломает их.
– Слон
подходит к дереву, напирает на него плечом и затем, если дерево уступает,
тотчас идет ко второму. Если же дерево крепкое, слон кричит, и к нему являются
на помощь товарищи.
Все,
кроме французов, слышали это не раз, но все слушают с удовольствием. Леди
тихонько улыбается.
– Это
значит заставлять за себя работать животных. Quod erat probandum[77].
Французы
привезли новости о модах. Пожилой француз посмеивается над шляпами a 1а карбонари.
М-Це Жорж постарела и отправилась в турне.
Из-за
стола встают без церемоний. Играют на бильярде. Расходятся.
Вечером
в спальню к леди стучится полковник. Это его день.
– Дорогая,
вы позаботились о комнатах для приема русских?
– Я
думаю, внизу будет хорошо. Там не так жарко.
– О,
напротив, я полагаю, лучше на парадной половине. Наверху.
– Говорят,
он поэт и странный человек? Вроде этого Байрона.
– Нисколько.
Это любезнейший человек, джентльмен во всем значении слова. Его жена – из
грузинского царского рода. Вам будет веселее. Вы получили журналы?
– Да.
Они, кажется, скучные.
– Дорогая,
почему бы вам не развлечься? Верховая езда так развлекает.
И только
в постели полковник забывает телеграмму лорда Веллингтона, шифрованную:
«Поручательством недоволен. Используйте его и все обстоятельства, чтобы
склонить шаха и принца к союзу с Турцией».
6
Серебром
украшены Каджары,
А лошади
в золоте у них!
Аварская
песня
Снаружи
– это большие опрокинутые горшки.
Изнутри
они открыты и пусты, то есть завалены нечистотами. Это башни городских стен тегеранских.
Если б они не были из глины, а из плитняка, они напоминали бы городские башни
псковские, встречавшие Стефана Батория. Но они земляные, и в земляном дремучем
Тегеране сидит на златом столе Фетх-Али-шах, или Баба-хан.
Он
небольшого роста, с теми же живыми глазами, что у Аббаса, но уже тусклыми, уже
покрасневшими, он старый красавец с мясистым тюркским носом.
Самое
красивое в нем – борода, считающаяся длиннейшею во всей Персии, борода, спускающаяся
двумя ассирийскими колоннами до «нижних областей желудка» – как пишет стыдливый
путешественник, борода, лезущая до глаз, застилающая уши.
Если б
Баба-хан жил на Руси, его называли бы льстецы тишайшим, а за глаза прозвали бы
Черномором.
Баба-хан,
вовсе не занимающийся государственными делами, – умен и, пожалуй, не менее
умен, чем сын его Аббас, занимающийся этими делами.
Он знал
вкус нищеты и помнил убийство полководца-евнуха.
В
молодости жил он в великой бедности. Мать его варила в горшках скудный плов,
купленный на деньги, занятые у соседок.
Жизнь
дяди его, родоначальника Каджаров, знаменитого евнуха, его вразумила еще в
ранних летах.
Ничего
хорошего из этой знаменитой жизни не вышло. Дядя был евнух. Согласно донесения
князя Меньшикова от 1826 года, у Бабы-хана было:
Сыновей
68
Старших
внуков 124
–
Вместе
192
Дочерей
замужних 53
Сыновей
у них 135
–
Вместе
188
«Что же
касается жен шаха, – писал Меньшиков, – трудно исчислить их
правильно, по причине частой мены, которая в хареме происходит. Число сие
определяется по сю пору в 800 особ, две трети коих рассматриваемы быть не могут
как супруги шаховы на деле». Путешественники тридцатых годов определяют это
число до «тысячи душ женского пола (!)». К восьмидесятому году его жизни число
потомков его (сыновей, дочерей, внуков, правнуков) исчислялось в 935 человек,
что составляло для Тегерана, в котором жил Фетх-Али, ощутительный прирост
населения.
Дядя всю
жизнь занимался войною. Чувствуя, что без войны никак не прожить на этом свете,
Баба-хан предоставил войну сыну.
Что
осталось?
Жены,
деньги, вещи и возлюбленная тишина.
Из этих
основ вытекала политика Бабы-хана.
В итоге,
оказалось, он приобрел все, не теряя ничего.
Провинции
он отдал в управление сыновьям-губернаторам. Губернаторы-сыновья, доставлявшие
вовремя и в достаточном количестве деньги, были хорошими губернаторами, а сын,
например, сидевший в Фарсе и слишком надеявшийся на скорую кончину отца, не
платил дани, задолжал шестьсот тысяч туманов и был плохой губернатор.
Как
правили губернаторы?
Просто.
Барон
Корф, русский чиновник тридцатых годов, знавший, вероятно, двор Николая и, должно
быть, приятель нескольких русских губернаторов и городничих, написал о
персидском государстве следующее: «Принцы-правители, обремененные по большей
части огромными семействами и привыкшие к роскоши шахского двора, при котором
они воспитаны, тратят гораздо более денег, нежели сколько позволяют их
средства. Откуда же взять остальное? – Разумеется, с их помощников. А тем
откуда? – С ханов. А тем? – С беков. А тем? – С народа. –
Вот вам и нищие. Расчет верен, короток и прост».
Но к
чести этого простого и открытого строя следует сказать, что Фетх-Али-шах и
вовсе не отгораживался от простого народа, вовсе не был недоступен.
На его
земляной двор приходят простые крестьяне персидские и приносят, по официальной
«Записке о тегеранских новостях 1822 года», «по 6 куриц, по 100 яиц и горшочек
масла, за что почти всегда получают удовлетворение в их просьбах».
Тот же
надежный источник описывает соколиную охоту тишайшего Бабы-хана: «Шах, когда
вздумает поживиться от своих придворных и министров, приглашает их быть
свидетелями искусства своего стрелять в цель. С ним всегда бывает казначей с
деньгами, не для раздачи их, однако. Как только шах попадает в цель, то
желающий оказать свою преданность его величеству берет от казначея 50, или 100,
или 200 туманов и подносит шаху, который, увидя сие приятное явление,
простирает обе руки для принятия подарка. Подносящий целует обе руки его
величества, а он изъявляет ему свою благодарность».
При
этом, подобно Людовику XIV, Баба-хан не знал промаха ни из лука, ни из ружья,
ни при метании джерида: на сей случай слуги имели с собой достаточное
количество «благовременно убитой дичи».
И что
же? Дяде его, евнуху, случалось спать на земле или войлоке. Баба-хан спал на
кровати, о которой есть историческая литература. Кровать была хрустальная. Это
был подарок Николая, при самом восшествии на престол: Николай как бы молчаливо
приглашал шаха нежиться на постели и войн не затевать. Поэты Персии избрали ее
темою. «Она сияет, – согласно одной поэме, – как 1001 солнце».
Сам
Баба-хан был тоже поэтом, но кровати своей не воспевал, хотя темы черпал именно
на знаменитой кровати. Вот пример его стихов, собранных в обширный «Диван»:
Локоны твои являют вид райских
цветов.
Твой взгляд терзает душу стрелами.
Яхонт губ твоих льет силу в умирающее
тело.
Взор предвещает бессмертие старцам и
юношам,
Яхонт губ твоих берет душу в обмен на
поцелуй.
О прелесть моя! возьми мою душу и дай
поцелуй.
Стихи
недурны, роскошь же дворца вообще сильно преувеличена. Главные средства страны
поглощал гарем.
|
