ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Фаддей с
утра засел в Летнем саду. Он чувствовал себя очень приличным. На нем был новый
сюртук, и он купил в лавке очки. Газета шла, журнал шел, он отдыхал сейчас в
Летнем саду, все было в порядке.
Он
чувствовал себя толстым, потому что новый сюртук был в обтяжку. И независимо поглядывал
на статуи, как на молодых людей из другого, легкого и нисколько не мешающего
ведомства.
– Эк,
какой… Катилина, – отнесся он к одному мраморному юноше. Посмотрел на
зеленые листья, просвечивающие на солнце, снисходительно, но не очень
внимательно.
Ему
хотелось сказать не то статуям, не то даже листьям:
– Эх-хе-хе.
Так-то вот, молодые люди.
И очень
хотелось, чтобы встретился какой-нибудь молодой литератор, совсем юнец, птенец,
и подумал бы: Булгарин отдыхает, и он его сначала не заметит, когда тот скинет
картуз, а потом подзовет и поздоровается и скажет:
– Э-хе-хе.
Так-то вот, молодой человек. Гуляете?
Потом
разговор перекинулся бы на последний бал у князя Юсупова, или, может быть, на заседание
Общества любителей российской словесности, или на моды, и он сказал бы
что-нибудь такое:
– Фамильяриться
со старшими (или: со стариками, или с портными) смерть не люблю и гнушаюсь
всяким фанфаронством.
С утра
уже, когда он надел новый сюртук в обтяжку, это навертывалось: фамильяриться не
люблю, и потом о фанфаронстве, что он гнушается всяким фанфаронством. Это как-то
сказалось уже утром, в Третьем отделении, куда он отнес большую и хорошо
сработанную статью: «О направлении повременной литературы и литераторов», и
теперь хотелось повторить это в более светском кругу, на вольном воздухе.
Потом бы
он похлопал по колену молодого литератора и т. д.
Пока же
он любовался безмолвной дракой двух мальчишек, которые, вдали от глаза сторожа,
дрались в углу аллейки вовсю, пыхтели, обняв друг друга, но молчаливо – так,
чтобы сторож не заметил. Оба проникли в сад незаконно.
Один уже
пошатывался, и сопли были у него размазаны, а другой терпеливо мял ему нос.
«Так
его, так его, притирай ему персону, моську», – мысленно кивал Фаддей
побеждающему.
Он любил
детские нравы.
Было
лето, и, следственно, мог случайно забрести отдыхающий на даче человек,
приехавший за покупками в город, и подумать: Булгарин отдыхает.
Он был
счастлив, потому что гнушался фанфаронством.
Мог в
Летний сад зайти даже градской голова, с которым он знаком.
Или
произойти, наконец, высочайший анекдот: великий князь или царица пройдет по
аллее, подумает: Булгарин отдыхает, а он ему или ей скажет:
– Ваше
величество – или ваше высочество, – фамильяриться со старшими не привык и
гнушаюсь фанфаронством, которое не чтит ни лет, ни заслуг, ни звания.
Тут на
пороге показался человек с покупками. Он был малый и круглый, в белом жилете.
«Аполлон
Александрович», – подумал Фаддей об одном пожилом литераторе.
Приближались
ноги, они были кривые.
«Михаил
Николаевич, – подумал Фаддей, – из цензуры. Вот занесла нелегкая».
Черные
усы двигались, как у таракана.
– Константин
Константинович, ваше превосходительство, – произнес Фаддей с недоумением.
Родофиникин
с покупками опустился на скамью.
– Отдыхаете? –
спросил он у Фаддея, но не так, как этого хотелось бы.
– Устал
очень за зиму, – огорчился Фаддей.
– Дела
литературные?
– Я
делами литературными, ваше превосходительство, прямо скажу, – сказал
Фаддей с внезапным отвращением, – занимаюсь более из выгод коммерческих.
– Эх,
господа литераторы, господа литераторы. Писем от господина Грибоедова не получали?
– Нет
еще.
– Разумеется.
И мы также. Ох, эти поэты.
– Фамильяриться
со старшими не терплю, – сказал сдавленным голосом Фаддей, – и гнушаюсь
фанфаронством, но уж если ваше превосходительство недовольны моим другом, то я
не могу играть роли серальского немого и никогда не стану вести себя как
кариатид. Позвольте узнать, почтеннейший Константин Константинович, в чем
заключаются поводы для такого отзыва?
Грек был
несколько ошарашен кариатидом.
– В
чем? – спросил он желчно. – А в том, что я всегда был противником
назначения чиновников молодых и пылких, а тем паче поэтов, на посты, от коих
зависит участь государства. Все это зыбко… и подлинные намерения неизвестны.
– С
моим образом мыслей я никогда не скрываюсь, – сказал Фаддей, – не
скрывался и до гробовой доски скрываться не стану по моему характеру. Если бы
мне нравился образ правления Северо-Американских Соединенных Штатов, то, не
обинуясь, я поехал бы в Америку и поселился в ней. Поэтому, может быть, ваше
превосходительство сообщит, где здесь зыбкость и в чем, по вашему мнению,
подлинные намерения Александра Сергеевича?
Про
Северо-Американские Соединенные Штаты у Фаддея сказалось так, из нелюбви к фамильярности,
но грек даже насторожился.
– А
я скажу, почтеннейший Фаддей Венедиктович. А я скажу в чем. Я все знаю. Не беспокойтесь
– у нас есть частные известия, хотя Александр Сергеевич и не соизволил нам
написать ни строки. Он более занят нежными сердечными делами, нежели
служебными. Это первый пункт. На службу в Персию словно и не собирается. Что
контрибуция не платится, – так на это плевать; что войско в Урмии и Хое
остается, а у графа сил нет с турками воевать, – так на это плевать еще более;
что, может быть, если б не этот месяц, в тифлисских воздухах проведенный с
пиитическими намерениями, так Аббас-Мирза давно бы воссоединился, может быть, с
графом противу турок, – так на это плевать трижды…
Тут уж
Фаддей был ошарашен.
– Я
не умею играть роли лакея, – отвечал он, – я не кариатид и не
Катилина, и позвольте вам, ваше превосходительство, дать понять, что я не в
темя бит и превосходно знаю смысл русской пословицы: кошку бьют, а невестке
намеки дают…
– Те-те-те, –
желчно прервал грек, – вы изволили упомянуть и о Северо-Американских Соединенных
Штатах, и даже о Катилине, и я вижу, что вы имеете, может быть, дальнейшее
понятие о том, что я считаю за намерения чисто пиитические…
Фаддей
остолбенел. Объяснить чиновнику Американские Штаты, кариатид и Катилину утром и
вдохновением – что было бы только чистой правдой – было трудно.
– Язык
мой – враг мой, – сказал он добродушно, и его глаза заплыли
слезами, – для литературного оборота, ваше превосходительство, случается
приплести не то что Катилину, но и родного отца. Это я так, ни с села ни с
города сказал. Готов пасть на колени и подтвердить крестным знамением.
– Ох
уж эти мне литераторы, ох уж эти мне поэты, – сказал грек и опять
превратился в отдыхающего с покупками немолодого человека. – А мы
расхлебывай, мы расхлебывай.
– Убей
меня бог, ваше превосходительство, – сказал Фаддей, вдруг прикоснувшись ко
лбу, – не помню, послали ли вам уже последнего «Сына отечества» и
получаете ли исправно «Пчелу»?
– Получаю,
благодарствуйте, – ответил грек вяло и как бы смирившись. – Могу
сообщить вам для газеты список подарков, отправляемых шаху персидскому, в Баку
или в Решт, еще не решено, так как мнение об этом господина Грибоедова
решительно неизвестно.
И Фаддей
тут же вытащил большой карандаш и маленькую книжечку и стал записывать так
тщательно, что ему говорил грек, как будто это были слова присяги.
– Имя
ваше, почтеннейший Константин Константинович, можно упомянуть? – спросил
он.
– Не
нужно, – ответил грек. – А Александру Сергеевичу мы достанем такое
высочайшее именное повеленьице – тифлисские воздухи покинуть.
Когда он
скрылся за поворотом, Фаддей вырвал исписанный листок, с отвращением скомкал
его, точно хотел тотчас швырнуть, и положил в карман. Он харкнул во всю мочь на
дорожку и испуганно поглядел – ушел ли грек.
Потом
горестно всплеснул руками и побежал домой писать письмо Грибоедову.
На углу
он наткнулся на давешних мальчишек. Они опять безмолвно сцепились и пыхтели, и
старший терпеливо мял младшему нос. Фаддей схватил их за шивороты.
– Если
вы, пострелы, дикари, низкие твари, не уберетесь к черту на кулички, я
городового кликну.
– Городово-ой!
|
