6
Их благословили.
Потом, вечером, княгиня и Прасковья Николаевна долго сидели на крыльце и
говорили тихо, очень тихо, опустошенные и уставшие, словно это они опять
выходили замуж или как будто умер в доме человек и начиналась непонятная
радость последних одеваний.
В темном
закутке, на окошке сидели Грибоедов и Нина, и он повис у нее на губах.
Они
сидели час и два, сидели всю ночь. Он учил ее целоваться, как раньше учил
музыке, и тут тоже был тот же иноземный, детский отголосок, что в ее речи, что
в ее игре.
7
Перед
отъездом он сел и своим косым почерком, очень свободно, написал письмо Родофиникину.
«Милый
Финик, – хотел он ему написать, – пикуло-человекуло, финикуло, я вас
знаю, мать вашу дерикуло, и плюю, милейшая букашка, на вас и на вашего сына.
Желаю тебе, Финик, заболеть чумою, выздороветь и помнить преданность
беспредельную Александра Грибоедова».
Вместо
того он написал:
«Ваше
превосходительство. Покорно благодарю за содействие ваше к отправлению вещей
моих в Астрахань. Но как же мне будет с посудою и проч.? Нельзя же до Тейрана
ничего не есть. Здесь я в доме графа все имею, а дорогою не знаю, в чем попотчевать
кофеем и чаем добрых людей?.. Теперь поспешаю в чумную область.
(«Не
хотите ли и вы…»)
По
словам Булгарина, вы, почтеннейший Константин Константинович, хотите мне
достать именное повеление, чтобы ни минуты не медлить в Тифлисе. Но, ради бога,
не натягивайте струн моей природной пылкости и усердия, чтобы не лопнули.
(«А
не то неприятностей от Паскевича не оберетесь».) Примите уверения в непритворном
чувстве… («Каком?»)
…уважения
и преданности беспредельной. Вашего превосходительства («пикула-человекула»)
всепокорнейший
слуга А. Грибоедов».
И – на
коня.
8
РАЗГОВОРЫ ГЕНЕРАЛА
СИПЯГИНА ВЕЧЕРОМ ТОГО ЖЕ ДНЯ ЗА БУТЫЛКОЮ ВИНА С ПРИЯТЕЛЕМ ПОЛКОВНИКОМ
Я человек
без предрассудков. Я – тактик. Я – стратег. Вот кто я.
Из
областей военного красноречия я, например, какую предпочел? Стратегическую:
просто фигуры страстей. Восклицание и возглашение – это вот фигуры. «Россияне,
россияне, Петра Великого забыли!» – или: «Что, например, видим, что
делаем? – Петра Великого погребаем!» Хотите верьте, хотите нет, – но
вот представляю себе ясно: колесницы, войска, и вот везут покойного императора,
и действительно вот – россияне! Петра Великого забыли!
Я в
своей книге «Руководство для егерей» должен был написать, чтобы застрельщик не
торопился. Ну, напишешь так – кто это запомнит? А я написал, пожалуйста.
Вопрос:
Должен ли застрельщик торопиться при стрелянии?
Ответ:
Нет, и напротив того.
Потому
что это прямо идет в душу, поэтому и запомнится.
Или
вдумайтесь, полковник, в эту фразу: «Горы есть ключ к овладению плоскости». Тут
ведь, если хотите, вся кавказская стратегия заключена в одну фразу, в единое
слово: ключ.
Или:
наружный вид имеет большое оказательство. Ведь об этом, если хотите знать,
никто не думает и не заботится. А в наше время, при покойном Александре,
которого, кстати сказать, россияне тоже позабыли-таки, это было все. Le moral
est bon[62]
– и побеждали.
В
Паскевича я не верю. Он озирается, и в этой черте – весь как на ладони у вас.
Суворов озирался? Нет, Суворов не озирался. Милорадович озирался? И Милорадович
не озирался.
Светило дня и звезды ночи
Героя видят на коне!
А у
нашего графа бегают глаза. Уверенности нет, веры нет. Le moral est mauvais[63]. Вы знаете,
как Ермолов его прозвал? Граф Ерихонский. Как же, мне из Петербурга писали.
И я жду
терпеливо событий. Правда-матка скажется, наша правда, солдатская. Я послал ему
сегодня пакетец: иностранные газеты.
Пожалуйста
– «Journal des de`bats» пишет: генерал Паскевич, талантами не одаренный, просто
счастлив, удачлив, и всюду помогают ему les gens du malheur[64], господа сенаторы, те,
что на Сенатских площадях в декабре танцевали.
Я эти
места карандашом обвел, в числе прочих разумеется. Пускай его поерихонится.
Я им
удивляюсь. Как человек, как военный, как сын отечества – я им удивляюсь.
Сидит у
него артиллеристом Бурцов, отличный полковник – и все решительно делает. А он
ведь тоже, знаете, из стаи славной. У меня о нем вот такая тетрадь наблюдений.
В солдатах – офицеры, инженеры тоже все за него делают. Слава отечества им
дорога? Плюньте, дорогой полковник, плюньте, дуньте и перекреститесь. Россию
они готовы моментально на месте уничтожить. Им слава отечества важна? Нет –
просто им выслужиться смерть хочется, шкуру меняют, часа ждут. А потом извольте
– тут как тут!
И вы
думаете, полковник, – дураки? А вот и не дураки.
Вы
думаете, здесь, например, господа тифлисцы, молодежь тифлисская, они довольны?
Ну, а я этого не думаю. Только на балах изображаю это довольство всеобщее. И
вот это уж пусть умрет с вами, полковник, и за дверь не выйдет: милейший наш
губернатор, мой юный наперсник, господин Завилейский, – он кто такой? Нет,
вы скажите, полковник! Кто такой господин Завилейский? А я скажу, пожалуйста.
Господин Завилейский – поляк! Польша! Сейм народовый!
Ведь тут
такое получается взаимное сосредоточение и узел, что хотите верьте, хотите нет,
а ждешь: действительно вот – возьмет да и грянет!
Тут
такая логистика нужна!
Я вот
сегодня одного коллежского асессора заарестовал. Пишет в письме к приятелю – и
как будто ничего тайного: «Влюблен, мол, в деву гор и жду часа». Но
прислушайтесь, полковник: дева гор. Это что? Что это такое – дева гор? Что это
за час такой, скажите, полковник? И чего его ждать, часа-то? А вот то-то и
есть. Тут под девой гор, может, целое общество скрывается.
Скажу
вам, как старому другу, с которым на поле брани, слава тебе господи, рядом
стоял, – я знаю каждый их шаг. Я, но не Паскевич. Я затем здесь ведь
главным образом и поставлен.
Но он
чего требует? Он требует, чтобы я ему все свои рапорты посылал. Ну-с, а завтра
потребуется, скажем, о нем самом рапорты писать? Так что же, и их ему
направлять? Пожалуйста, подождет. Кто в деле, тот в ответе.
Я ведь
понимаю, куда он метит: дескать, солдаты гарнизонные в крепостное состояние обращены,
командирам дома строят, сторожами служат. Это у меня. А где тут крепостное
состояние? Это городское благоустройство. Ну, а у самого – как христолюбивое
воинство кормится? С небеси манна падает? Нет-с, кур да баранов побирывают,
мародерством воинство-то промышляет. У меня ведь не его реляции имеются: «Ура!
Фельдмаршал Суворов!» – я глаз свой далеко кидаю.
Ведь
даже над Муравьевым, очень, очень близким лицом, приходится иметь наблюдение.
Действительно, много-то ведь Муравьевых замешаны. Может, и в однофамильце
кроется. Это хоть и странно, а однако же довольно вероятно.
Но за
всем тем скажу вам: я устал.
Я ведь
века Александра человек. Я тактик, но я устал. Мне хочется иногда, хотите
верьте, хотите нет, забыться или даже пасть со славою. Вы не верите, полковник,
что я задаю балы с политическими целями, как я, кажется, намедни вам говорил.
Конечно, и это есть, но главное то, что я устал. Просто все неверно и
колеблется. Я, может быть, разучился понимать людей.
Бросаюсь
в поэзию – я ведь очень люблю стихи – и что же нахожу? Падение вкуса. Я люблю
одни баллады Жуковского. Есть у меня рукопись Александра Сергеича, нашего
жениха.
Прочел и
бросил ее, полковник, в стол.
Я люблю
смеяться – пожалуйста, мало ли сюжетов? Боккачио, например. Как загонял монах
дьявола в ад девице. Это прекрасно, полковник. Неужели вы не читали? Я вам дам
книжку. Но я прочел Александра Сергеевича комедию и поразился. Есть смешные
положения, удачные портретцы, и кой-кому достается так, что любо. Но ведь уж
над всем, над всем смеется без конца и без краю. Гвардия ему не нравится,
видите ли, уж гвардия ему смешна стала. «Гвардионцы».
Это
смешно? Это плоско.
Теперь к
Паскевичу ускакал. Вдруг объявление о помолвке и вдруг скок. Я ему дал двенадцать
казаков, пусть едет. Мне что? Эти его проекты о Закавказье! У меня есть
сведения, весь этот проект читал я, в донесении разумеется, но, хотите верьте,
хотите нет, я над ним заснул.
Скучнейшие
фантазии, как будто человек сидел, сидел, писал, писал, и все это ему приснилось.
И
все-таки, полковник, вы знаете, кого я уважаю? Его. Все-таки. Все-таки уважаю.
В нем
есть свободный тон, старый, московский. Он говорит свободно. Если хотите знать,
я люблю его, полковник.
Я не
тактик и не стратег, я хочу любви, мой любезный друг, и хочу свободной молодежи,
чтоб они целовались, чтоб они плодились, черт их возьми совсем, чтоб они
смеялись.
Эвоэ! – и неги глас!
Пускай
он женится на девочке, пожалуйста. Выпьем за его здоровье.
За
здоровье новобрачных, ура!
Я и вас,
полковник, люблю. И помяните меня добрым словом, когда меня не станет. Пускай
обо мне болтают тогда. Взвод, вперед!
Сипягин
– грудь полков!
О, сколь он ужасает!
Помните, полковник?
А теперь
помогите мне встать с кресел.
Я сам,
кажется, не могу. Я употребил.
|
