3
Три дня
сутра до вечера волочили Вазир-Мухтара с казаком, Сашкой, кошками и собаками по
улицам Тейрани. Он почернел, ссохся.
На
четвертый день бросили его в выгребную яму, за городом.
Голову
кебабчи бросил в канаву на третий день. Она ему надоела. Он брал ее к себе по ночам,
чтобы никому не досталась, но нужно было носить пирожки, праздник прошел, и он
бросил ее в канаву.
На
четвертую ночь пришли тайком к развалинам люди. Их послал Манучехр-хан. Они вырыли
большую яму в крепостном рву, перед развалинами, собрали в большую кучу
мертвецов, свалили их и засыпали. Вазир-Мухтар же пребывал за городской
оградой, в выгребной яме.
Три ночи
по дорогам тянулись из Тегерана молчаливые караваны; убегали армянские купцы.
Так
тянулись во все стороны слухи.
Появился
в городе Тегеране доктор Макниль, довольно спокойный.
Скакал
курьер от шаха к Аббасу-Мирзе. Юный Борджис совершал обратное путешествие из
Тегерана в Тебриз с письмом доктора Макниля полковнику Макдональду.
Ждала
Грибоедова Нина и смотрела в глаза леди Макдональд, как смотрят девушки на старших
подруг.
Она
беспокоилась: не было писем. Она думала, что Александр забыл ее. Ей было очень
скучно. Тошноты у нее прекратились.
4
Ферраш
оказался толковым. В тот же день он сообщил Мальцову, что принц Зилли-султан
был у Мирзы-Масси и что Мирза-Масси посоветовал: оказать Мальцову всевозможные
почести, содержать его хорошо, ни в чем не отказывать, отправить его, по его
желанию, в Россию и дорогою убить.
«Сделанное
дело есть сделанное дело, свидетели же всегда излишни», – сказал
Мирза-Масси.
И
Мальцов дал феррашу пачку ассигнаций.
Содержали
его хорошо. Ему приносили жирный плов, фрукты, конфеты, шербет. Он делал вид,
что сыт до отвалу, – и в самом деле пишхедмет уносил пустые блюда. Как
только закрывалась дверь за пишхедметом, принесшим обед, Мальцов пригоршнями
брал плов и конфеты и, тихонько ступая, согнувшись, нес в темный угол. Там он
складывал все под ковер; шербет же выливал в урыльник. Он голодал жестоко и все
бегал в темный угол, все щупал руками жирные куски, но тотчас же прятал их, не
прикоснувшись. Только два раза в день просил он ферраша принести ему воды
похолоднее, никого не беспокоя, прямо из фонтана, ссылаясь на то, что привык к
этой воде и она хорошо действует на его здоровье.
И на
третий день утром в комнату к нему собрались все визири. С глубочайшим
уважением, медленно кланялись они. Тут были старый дервиш, Алаяр-хан и другие.
Толмач стоял, переводил. Другой толмач расположился скромно в углу, с чернилами
и бумагой, и чинил перо. Мальцов, в халате, сидел. Он чувствовал боль под
ложечкой, и его тошнило. Это была аудиенция, какой не бывало у Вазир-Мухтара.
– Аллах,
Аллах, – сказал дервиш, – вот падишах уплатил восьмой курур, и что
же? Воля Аллаха!
– Аллах, –
сказал Алаяр-хан, и Мальцов впервые услышал его голос, – вот что сделали
муллы и народ тегеранский, народ непокорный и дикий.
– Mon
dieu, – сказал Абуль-Гассан-хан, – ah, mon dieu! Какой позор для
всего Ирана! Что скажет император! Падишах, видит Бог, не хотел этого.
Они
почти не смотрели на него, они сидели, покорные, тихие. Много их было.
Мальцов
быстро подумал: вот оно!
Он
вскочил с места, и все подняли на него головы, все смотрели и ждали.
Мальцов
был бледен, в вдохновении.
Переводчик
еле успевал переводить.
И чем
далее он говорил, тем шире раскрывались глаза у сидящих, и глаза эти были
удивленные.
– Нужно
быть безумцем и преступником, – говорил Мальцов, все больше
бледнея, – чтобы хоть на одно мгновение подумать, что его величество
допустил бы это происшествие, если бы хоть минутою ранее знал о намерении
черни. Увы, я происхожу из такой страны, которая довольно знает своевольство
народное, и император русский, взошедший на престол при известных вам
обстоятельствах, твердо надеюсь, поймет это. Я знаю, что дворец падишаха был в
опасности. Я – единственный ныне русский свидетель того, как милостив был
падишах к послу, какие беспримерные почести оказывал он ему. Но, – он
перевел дух, остановился и горестно покачал головой… – Но – я буду
говорить правду, – он вздохнул, – я знаю, кто виноват во всем, что
случилось.
Алаяр-хан
повел глазами. Мальцов и вида не подал.
– Виноват,
к великому моему сожалению, – русский посол. Он, и только он.
Было
тихо в комнате.
– Император
в премудрости своей ошибся. Господин Грибоедов не оправдал доверия. Это я могу
теперь говорить и буду говорить везде и всюду. Он презирал и ругался обычаям
Ирана, священным обычаям его, он отнял двух жен у одного почтенного лица, он не
остановился перед тем, чтобы отнять у самого падишаха, у его величества, слугу…
Он
говорил, стиснув зубы, с выражением злобным. Он не притворялся. Он
действительно ненавидел теперь Грибоедова. Эти штучки, это всеведение в очках,
жесты небрежные! «Попрошу вас, Иван Сергеевич, исполнять то, что я
предписываю!»
Вот он
голодает второй день, вот его хотят убить. Поехал в Тегеран, даже не дав ему
разинуть рта. Грибоедов существовал. Мальцов не видел его с кануна того дня,
когда все началось. Он вовсе не был для Мальцова безголовым предметом, который
теперь лежал в выгребной яме, в братской могиле с дохлыми собаками. Мальцов об
этом не знал. Был Александр Сергеевич Грибоедов, который довел-таки до
несчастья его, Мальцова.
– Я
не буду таиться перед вами, – говорил Мальцов, – он заставлял меня
насильно участвовать в черных делах своих, я принужден был защищать перед лицом
духовного суда этого евнуха, но сам евнух… он говорил тайно Вазир-Мухтару, что
ограбил казначейство. Я засвидетельствую перед лицом моего императора деяния
его недостойного посла. Меня содержат здесь по-царски. Храбрый персиянский
караул, спасший меня, защищал всех доблестно, и кто скажет, сколько этих
храбрецов погибло? Войска были присланы, и кто может обвинить их в победе черни
неистовой? Я уверен, что государь, которому я засвидетельствую почести,
оказанные нам, вникнет в дело и сохранит дружбу с его величеством.
Молчали.
Думали. Чуть слышно скрипел пером в углу тихий, невидимый толмач.
– Mon
dieu, – сказал Абуль-Гассан-хан, – как счастливы мы, что
здравомыслящий и благонамеренный человек сам был свидетелем печального
происшествия и знает, кто истинно виноват. Но не откажетесь ли вы повторить то,
что вы нам сказали, самому его величеству, который скорбит чрезмерно, чтоб
снять с души его тяжесть?
Мальцов
поклонился. Он вдруг ослабел, растаял.
Вечером
принесли ему дымящийся плов. Первый раз за эти дни он поел. Он хватал крупные
куски, почти не жуя, со сладострастием глотал, давился.
Ночью
его затошнило, он испугался и всю ночь пролежал с открытыми глазами. Потом прошло.
Просто он слишком долго голодал и объелся.
Вечером
того дня был составлен фирман официальный шаха Аббасу-Мирзе в двух копиях: одна
предназначалась для России.
Начинался
фирман так: «Не знаем, как и описать превратности света. Аллах, Аллах, какие
случаются происшествия». Дальше следовал текст придворного толмача (и Ивана
Сергеевича Мальцова) относительно Вазир-Мухтара.
Еще
дальше писал Фетх-Али-шах рукою Абуль-Гассан-хана и мыслью дервиша:
«Наш
посланник был тоже когда-то убит в Индии. И мы не хотели верить, чтобы это было
сделано народом, без потворства властей, но когда убедились в добром
расположении английского правительства, то узнали, что это произошло не
намеренно, а случайно».
И в
самом конце: «Все убитые с должною почестью преданы земле. Мы утешаем первого
секретаря, виновников же не замедлим наказать».
В
неофициальной же записке спрашивалось у Аббаса: отпустить или убить? или и
отпустить и убить? заключать ли немедля союз с Турцией? И приказывалось: слать
эмиссаров в Грузию поднимать восстание.
Вазир-Мухтар
лежал смирно. Имя Вазир-Мухтара ползло по дорогам, скакало на чапарских
лошадях, подвигалось к Тебризу, плескало восстанием у границ Грузии.
Вазир-Мухтар
существовал.
|
