10
Аббас
был задумчив, Аббас был весел, портрет Николая висел у него на груди, наряд его
был совсем прост, и только кинжал за поясом играл камнями.
Ложь его
имела все достоинство искренности и под конец оказывалась правдой.
– Надобно
много времени, чтобы каждый народ образовать для войны, – говорил он Грибоедову
с необыкновенным достоинством. – Мы только начали, вы также имели свое
время испытания, пока не дошли до нынешней степени.
Только в
Риме, вероятно, были такие смугло-бледные лица и живые ноздри.
– И
я ничего не потерял за эту войну, если приобрел ваше доверие.
Он сидел
неподвижно – ходить по комнате, разговаривая, – обычай европейцев и
сумасшедших. Но пальцы его двигались, глаза танцевали.
– Я
рад, что со мной говорите вы, счастливый человек. Ваши глаза теперь любят
счастье. К моему огорчению, до сих пор я не знаю, что нравится вашей супруге.
Может быть, она любит шелк, может быть, конфеты? Так трудно разгадать женские
вкусы. А я не хотел бы, чтобы ваша супруга скучала. Если она будет скучать –
она будет бранить меня. Таковы женщины.
– Ваше
высочество, мы довольны всем, и моя жена просит передать вам благодарность за
ваши заботы.
Нужно
сейчас что-нибудь похвалить. Но что именно? Похвалить детей – неприлично, это
сглазит их, а о женах и совсем не полагается говорить.
– Плоды
из сада вашего высочества необыкновенно ароматны.
– Я
достал этот сорт из Франции, но сад мой сохнет. – И Аббас говорит просто,
так же как о конфетах:
– И
страна моя сохнет. Mon cher ami[84],
вы уже достаточно осмотрелись кругом, вы говорили со мною, я говорил с вами –
сложите с меня эти два курура, parce que dans ma poche il n'y a qu'un sou,
monsieur[85].
И ведь
действительно, сохнет страна. Грибоедов сидел прямой как палка. Голос его был сухой:
– Ваше
высочество, разрешите мне быть откровенным, я как раз собирался вам сказать:
уплатите немедленно два курура. Ибо дальнейшая оттяжка может повести к
несчастью.
Пальцы
прекращают свой плавный танец, и Аббас смотрит с недоумением: наконец-то,
наконец-то он заговорил. И как заговорил!
– Да,
но ведь шеф, великий шеф мне это обещал. Паскевич этого вовсе не обещал.
– Боюсь,
ваше высочество, что я все же буду поставлен в необходимость потребовать немедленной
уплаты. Мы ждали довольно, ваше высочество. Я вижу сам положение вашего округа.
Но его величество?
Аббас
играет кинжалом.
– Ax, –
пальцы ползут по алмазам, как по клавиатуре, с рукояти до конца, – ах, его
величество ничего не хочет слышать. Я оставлен на самого себя. И на вас.
– Слушайте, –
говорит он и вдруг успокаивается, – слушайте, я нашел средство. Я буду
вполне откровенным. Я поеду к императору, моему другу, в Петербург. У меня
столько забот. Я хочу отдохнуть. В вашем отечестве столько прекрасного. Я
повидаю великого визиря Нессельрода. Правда ли, что Деревня царя прекрасна? Мне
говорили об этом.
Зайчики
бегают по коврам, синие, желтые, зеленые и фиолетовые. Оживает то индийская завитушка,
то персиянский квадратик.
– Я
хочу наконец изъясниться с императором, как человек с человеком.
– Я
полагаю, и император будет счастлив увидеть ваше высочество, несмотря на
неусыпные военные труды свои.
– Именно
вследствие их, – говорит твердо Аббас. – Я сказал бы дяде своему,
императору: пусть вспомнит он решительный день своей династии. У меня теперь
решительный день, и он поймет меня, как наследник наследника. Колесо идет вверх
и вниз. И здесь нечему радоваться. Удача, как женщина, – у нее закрыто
лицо.
Ровная,
беспрерывная улыбка у него на лице, зубы белы, а кто поймет его глаза?
– Ваше
высочество намекает на слухи о якобы свершившемся поражении генерала Паскевича?
И
Грибоедов смеется, как будто перед ним Фаддей. Аббас тоже смеется. Сейчас он
скажет что-нибудь о плодах, о женщинах, о…
– Именно
на это я и намекаю, – он любуется переменою в лице Вазир-Мухтара. –
Дело в том, что его величество султан Оттоманский шлет ко мне посла и просит
присоединиться противу вас.
Все это
он говорит так именно, как сказал бы о плодах, о шелке, о табаке.
– Как
жаль, что я не видел ваших столиц, дорогой Грибоедов, – ведь их у вас тоже
две, как и у нас?
– Ваше
высочество, наших столиц скоро будет три.
– Hein?
Аббас не
понимает.
– Стамбул.
Аббас
говорит быстро:
– Вы
великая сила. Я не сомневаюсь в этом. Я предлагаю императору союз. Его
величество султан не исполняет договоров. Я возьму командование на себя.
Грибоедов
вздыхает:
– Боюсь,
что ваше высочество опоздали. Баязет в наших руках, Муш и Ван вскоре падут. Не
затруднили бы действия вашего высочества операции наши?
– Зачем
мне Ван, – откидывается назад Аббас, – так не воюют, дорогой
Грибоедов. Я обойду Ван, я пойду на Багдад. Кербелайский шейх ждет меня, и,
если я появлюсь, бунт испепелит оттоманов.
План
выработан. «Я появлюсь» – он сказал это, как Вася Каратыгин на Большом театре.
Но Вася Каратыгин не улыбается при этом. Если б Аббас был серьезен и ноздри его
раздувались, – это значило бы, что он обманывает. Но он улыбается,
следственно, верит в себя, следственно, не лжет.
Грибоедов
низко, медленно склоняет голову перед улыбкой, перед легкомысленным, нерешительным
и внезапным юношей с черной бородой. Да, он из того… теста, из которого испечен
был Наполеон и… Карл XII. У него есть лишние черты. Он еще двинет свой Иран,
свою старую колымагу на гору и еще, может быть, слетит с горы. И поэтому
Грибоедов склоняет голову – нельзя любоваться им, нельзя этого показать.
Аббас
говорит на прощанье, как будто это вовсе не он говорил «я появлюсь»:
– Мой
почитаемый брат Гуссейн-Али-Мирза пишет мне: принять дары его величества султана,
ибо страна нищает. А что я могу ответить ему? Я ведь только человек. Страна моя
нищает. Вы простите мне два курура.
Дождь
размывает улицы Тебриза, нищие, голые, желтые. Грибоедов едет домой, и ферраши
бьют мокрыми палками по мокрым привычным спинам прохожих.
|
