2
Снизу
слышался смех – это Нина, леди Макдональд и юный Борджис из английской миссии
играли в новую, только что привезенную игру. Круглый, полный стук шаров, потом
шорох платьев и смех.
Кабинет
был убран хорошо и спокойно, без маменькиных штучек, не голые палаты Паскевича.
Он был с кожаною мебелью, глубокими английскими креслами, в которых можно
курить, но нельзя отчаиваться.
Путь был
дальний, месячный. Путь и лихорадка. И лицо Нины.
Камни,
версты, халаты были позади.
Камень у
Амамлы, могила Монтрезора, русского майора, который был послан Цициановым за
провиантом, подвергся нападению и, видя, что заряды вышли у него, бросился на
орудие, крепко его обнял и так был изрублен, и – стал Монтрезоровым камнем.
Халаты,
сотни халатов ханских у Эривани – всех этих Мамед-ханов, Амед-ханов,
Паша-ханов, Джафар-ханов, которых с этого времени Нина зовет вообще: чапарханы.
И речь эриванского плац-адъютанта: «Эриванское ханье честь имеет…» И цветные
мантии, армянские золотые хоругви у моста через Зангу, встречавшие его, как
будто он был королем Болдуином и шел на Иерусалим.
И обеды
из тридцати блюд, и депутации от курдов в пестрых чалмах, в шароварах-юбках, с
древними щитами, похожими на дамские соломенные шляпы, с копьями, на которых
волосатые султаны трепались, как головы врагов.
Все
отступились.
Он был
один в кабинете, и курил, и улыбался, когда внизу выделялся Нинин голос. Он
ждал своего гаремного часа и отдыхал, курил. Он очень постарел за болезнь.
Новое государство затерялось в папках Нессельрода, квитанциях Финика. После
разговора с Бурцовым он более не думал о нем.
Песня.
Песня в
нем гуляла, болела, назревала, бродила и рассыпалась. Это не о новом
государстве он думал, не из-за него старался, а из-за старой русской песни он
бился, которая сменит нежные романсы Сашки и альманашников. Теперь, когда он
постарел и молодость сняли с него, как тесное платье, он это понял. Не театр
военный и не театр Большой, не министерство иностранных и престранных дел, не
журналы лавошников и чиновников, а хотел он построить простую, прямо русскую,
не петербургскую, древнюю песню, полунощное слово о новом полку Игореве.
И
пробудет он здесь месяц или год, самое большое, у этих чапарханов, будет
честным царским чиновником, слушаться будет Паскевича, и ему дадут награждение.
А на деньги он будет жить в уединении, в Нинином Цинондале. Там будет его труд.
Людей не нужно ему. К чапарханам он будет грозен, когда надо, а когда надо, и
милостив. Так легче с ними. И так как людей он знает и люди тошны ему по этой
причине, удастся ему эта бестолковая музыка – быть представителем десяти
властей у двенадцати.
Ничего,
что он устал и нездоров еще, что как будто он взбирается на шестое жилье и на
четвертом заметил, словно остальные два подъема и лишние. Голова на плечах,
Нина смеется внизу.
Он курил
и перелистывал английские журналы, новенькие. Перелистывал и прислушивался к
стуку шаров и веселому спору внизу, и вдруг перестал прислушиваться.
Он
читал.
«Известный
актер Эдмунд Кин снова вернулся в Лондон. Причина его отъезда – то обстоятельство,
что он был освистан лондонскою публикою в Кобургском театре. Сей достопамятный
скандал завершился тем, что г. Кин, подойдя к рампе, с обычным хладнокровием
своим сказал зрителям: „Я играл во всех образованных государствах, где только
говорят по-английски, но никогда еще не видел столь грубых скотов, как вы“.
Грибоедов
согнулся над тонкой книжкой «Review».
«Вскоре
после сего случая г. Кин распрощался с Англией и отправился в Америку. Но, будучи
от природы тщеславен, г. Кин не столько был польщен успехом своим как
художника, сколько тем, что одно индейское племя, у которого прожил он
некоторое время, избрало его в число вождей своих. Вот что сказывает по сему
поводу друг его, лицо почтенное, наш известный журналист Г. Ф.: „Мне доложили,
что меня приглашает к себе индейский вождь по имени Элантенаида, на карточке
же, оставленной сим вождем, значилось имя Эдмунда Кина. Я отправился в гостиницу,
и слуга указал мне его нумер. Комната, куда я вошел, была освещена весьма
тускло, и лишь в противоположном ее конце яркая лампа освещала подобие
подмостков, а на них некое подобие трона, на коем восседал вождь. Я приблизился
и невольно содрогнулся…“
Смеялся
внизу юный Борджис, и коротко засмеялась Нина. Грибоедов вздрогнул, смех был
слишком ясный, почти грубый, как будто смеялись в комнате. Он зажал себе уши.
«…фигура,
которая предстала моим глазам. На плечах у странного этого человека была
накинута медвежья шкура. Сапоги, нечто среднее между штиблетами и сандалиями,
утыканы были иглами дикобраза. На голове орлиные перья, сзади ниспадала черная
лошадиная грива. Золоченые кольца в носу и ушах. За широким поясом томагавк.
Руки его, украшенные браслетами, по временам протягивались судорожно вперед,
точно желая что-то схватить. Он спустился с трона своего и стремительно подошел
ко мне. Глаза его дико блестели.
– Элантенаида! –
воскликнула хриплым голосом фигура…»
– Фигляр, –
сказал, пожимая плечами, Грибоедов и вдруг нахмурился.
«По
голосу тотчас же узнал я Эдмунда Кина. Гуроны допустили его в племя свое и
избрали вождем под именем Сына Лесов, каковой титул он ныне присоединяет к
своему имени. Передают, что уже в Дрюрилене утверждал он, будто никогда не
чувствовал себя столь счастливым, как среди гуронов, когда дали они ему титул
вождя».
Грибоедов
швырнул книгу.
Этот
несчастный актер, освистанный, который принужден был бежать из Англии, как он
сам восемь лет назад бежал из Петербурга, зачем не остался он у гуронов, зачем
фиглярил перед этим журналистом, позорил обычаи людей, среди которых жил, и
свое звание? Или любовь к театральному тряпью больше всякой другой, и как
пьяницу тянет усыпанный опилками пол кабака, так и у актера и драматического
автора в известный час после обеда заноет какой-то червь в груди – и он
отовсюду убежит и всех покинет? Он поймал себя на мысли, что собирался строить
свой театр домашний, в Цинондалах, и усомнился: кто же играть будет? Тогда
вдруг понял, что трудно ему будет жить без того, чтоб свое «Горе» не увидеть на
петербургском театре.
Он
придвинул опять книжку.
«По
возвращении г. Кин не имел успеха в роли Шейлока». И захлопнул ее.
Журналисты,
сволочь мира сего, живущие за счет дымящихся внутренностей. Господин Ф…
Нина
стояла на пороге.
И он
протянул к ней весело руки.
|
