14
Сашка
проводил дни свои в беспамятстве.
Грибоедов
был для него неизбежным злом, когда бывал дома, и был приятен Сашке, когда
сидел в карете. Сашка любил качаться на козлах.
У него
была великая склонность ко сну.
Сон
охватывал его целиком, ловил его на стуле, на диване, в коляске, реже всего на
постели. И тогда он зевал страшно, как бы намеренно. Он разевал челюсть,
напружив плечи, и долго не мог раззеваться во всю ширь, до природных размеров
зевка. Потом, исцеленный зевком, он чувствовал туман во всем теле, как будто его
выпарили в бане и долго терли спину и живот мыльной пеной.
Страстью
его были зеркала.
Он долго
и неподвижно смотрелся в них.
Любил он
также переодеваться и сам себя оправдывал тем, что начинал раскладывать и перетряхать
барские платья.
Когда
Грибоедов ушел и нумерной все свое рассказал, Сашка походил по нумерам. Потом
открыл шкаф и снял пылинку с форменного мундира. Пальцами он дошел до глубины
шкафа и нащупал костюм, давно облюбованный. Он вынул из шкафа грузинский
чекмень и прошелся щеткой.
Потом
лениво, точно делая любезность кому-то, Сашка надел его. Грибоедов был выше
Сашки, перехват пришелся ему ниже талии.
Так он
стал смотреться в зеркало.
Ему не
нравилось, что чекмень был без газырей, с гладкой грудью. Грибоедов почему-то
особенно дорожил этой одеждой и никогда не давал Сашке ее чистить.
Тут, у
зеркала, налетел на Сашку страшный зевок.
Отряхиваясь
и покачивая головой, он опустился на диван и, в чекмене, заснул.
Во сне
он видел газыри, ребра и американскую барыню, барыня кричала на нумерного, что
он запропастил ее мальчика, которого она родила в пятом нумере и положила в
шкаф. Нумерной же все сваливал на Сашку.
15
Перед
балом следовало держаться стиля семейного, стиля уютного, растормошить Нессельрода
шуткой и кинуть вскользь деловое слово греку.
Грибоедов
начал со сравнения:
– Я
автор, и ваше превосходительство простит мне отклонение, может быть далекое и
не свойственное миру важных дел.
Хорошо.
Нессельрод боялся пакета перед балом.
– В
бытность мою в Персии я вел такую политику: с торговцем дровами я был вежлив, с
торговцем сладостями – нежен, но к торговцам фруктами – суров.
Нессельрод,
как опытный шутник, поднял брови и приготовился услышать нечто смешное.
В виду
акварелек следовало говорить о сладостях.
– Потому
что дрова в Тебризе продаются на вес золота, по фунтам, фруктов в Персии очень
много, а сладости я люблю.
– А
какие там фрукты? – любознательно спросил Нессельрод.
Эк его –
не надо бы о фруктах. Он слишком интересуется фруктами.
– Виноград,
но длинный, без косточек, он называется тебризи – сорт превосходный, потом
особый лимон.
У
Нессельрода свело губы. Он живо вообразил себе этот лимон.
– Но
совершенно сахарный, сладкий, – взглянул на него коллежский
советник, – лиму, как они его называют, померанец, апельсин.
И с
опаской глядя на чувствительного руководителя:
– Кислый, –
добавил он тихо.
Так он
умно, как благонравный, хитрый мальчик, поддразнил руководителей, что карлик
решительно развеселился. Неучтивость? Коварство? Милейший господин!
– И
я пришел к заключению, что моя домашняя политика правильна и чуть ли не
отражает наши принципы.
«Наши
принципы» – как это самоуверенно. Но это шутка.
– Я
шучу, – сказал коллежский советник, – и заранее прошу в том прощения.
Но я наблюдал Восток и старался прилежно следить за мудрою политикой вашего
превосходительства.
Да, он
знал себе место. Серьезный и вместе почтительный человек, шутливость вовсе не такой
порок в молодом человеке, в меру, разумеется.
–…ибо
для государства важен не только воинственный дух.
И это
верно. Нессельрод одобрительно качнул головой. Этот родственник Паскевича немного…
un peu ideologue[18],
но он, кажется, понимает дело и не заносится.
– Для
государства важны способы прокормления, доходы верные и приращение их по мере
возрастающих удобств и приятностей жизни.
– Доходы, –
насторожился Нессельрод. – Я говорил с министром финансов. Он сказал, что
наша Россия именно за последние годы расширяется, вообще разрастается.
Грибоедов
любезно улыбнулся.
– Я
боюсь, что здесь некоторое увлечение изобилием вещества и средств к его
добыванию. Мы с некоторого времени при несметном изобилии хлеба – и в этом его
превосходительство министр финансов прав – ничего за него не выручаем.
Нессельрод
был озадачен. Это было по финансовой части. Он уже хотел сказать коллежскому
советнику, что тут, в сущности, ему придется обратиться по финансовой части со
своим проектом, когда тот, почтительно на него взглянув, вдруг остановился.
– Не
подумайте, ваше превосходительство, что я хочу утомить вас делами финансовыми.
Это имеет прямое отношение к мудрой политике вашего превосходительства.
Нессельрод
значительно поднял брови. Его область была отвлеченная, и когда оказывалось,
что она соприкасается с финансами, это было приятно и тревожно.
– В
северной и средней части нашего государства, – говорил коллежский
советник, – просвещение, промышленность и торговля уже развиты.
Все
было, конечно, благополучно. Какая-то неприятность с хлебом была несущественна.
– Мы
не одолжены уже иностранцам за их произведения полосы холодной и умеренной.
Как
хорошо! Это нужно будет сказать при случае Меттерниху, если он начнет язвить.
«Мы не одолжены…» Но верно ли это? И если не нуждаются в иностранцах, какой
смысл в существовании министерства иностранных дел?
– Нам
недостает, – говорил холодно коллежский советник, – только
произведений теплого и жаркого климатов, и мы принуждены заимствовать оные из
западной и южной Европы и Средней Азии.
Ага,
все-таки недостает чего-то. Этак и лучше.
– Европейская
торговля довольно еще выгодна для России…
Конечно,
он всегда это утверждал. Нельзя и шагу без Вены ступить. И он не виноват, если
все, что творится…
– Но
азиатская клонится совершенно не в ее пользу.
Азиатская?
Может быть, он этого не отрицает. Вообще, азиатские дела, по правде, сомнительные
дела. Он тысячу раз прав, этот коллежский советник. Не стоило начинать это
brouhaha по всем причинам. Он-то всегда это чувствовал. Теперь, оказывается, и
с торговой стороны…
– Почему? –
спросил вдруг коллежский советник.
В самом
деле, почему? Нессельрод с любопытством на него поглядел.
– Причины
ясны вашим превосходительствам: взыскательность нового начальства…
Нессельрод
сморщил брови. Хотя какое же это новое начальство? Да ведь это Паскевич, новоявленный
граф! Внимание!
– Мятежи
от введения иного порядка и вообще перемены, которым никакой народ добровольно
не подчиняется.
Ох уж
эти перемены.
– Нужен
разбор, досуг и спокойствие.
Нессельрод
вздохнул. Нужен, нужен досуг.
– Гром
оружия не дает благоденствия стране.
Это его
мысли, его мысли. Но нельзя говорить так резко. Он очень еще молод и неопытен,
этот, в сущности, рассудительный молодой человек.
– У
нас не возникло в Закавказье ни одной фабрики, не процвело ни земледелие, ни
садоводство.
Ах, это
резко, резко.
– Между
тем тифлисские купцы ездят в Лейпциг за товарами, сбывают их дома и в Персии с
успехом.
Нессельрод
поискал глазами Лейпциг на акварельках. Это был прекрасный город, уютный – не
Петербург, он в нем бывал.
– И
знаете, – сказал он неожиданно, – там климат совершенно другой…
– В
климате все дело, – подтвердил коллежский советник, – естественные
произведения разнообразны и богаты. В Закавказье – виноград, шелк, хлопчатая
бумага, марена, кошениль, в древности здесь разводили сахарный тростник…
Сахарный
тростник, да. Zuskerrohr – Rohr – roseau.
И по
поводу сахарного тростника вспомнилась руководителю чья-то фраза, кажется
Паскаля: le roseau pensant[19],
которую с успехом употребил во французской палате граф… на прошлой неделе, –
руководитель почесал переносицу, – граф…
И вдруг
коллежский советник сказал резко:
– Усилия
частных людей останутся бесплодными. Следует соединить в общий состав массу
капиталов, создать из Закавказья единое общество производителей-капиталистов.
По примеру Англии создать Компанию – Земледельческую, Мануфактурную и Торговую.
Новую Российскую Восточную Индию.
– Очень
интересно, – сказал вдруг пораженный Нессельрод.
– И
тогда европейские народы устремятся наперерыв к Мингрелии и Имеретии – и Россия
предложит им те колониальные произведения, которых они ищут на другом
полушарии.
Стало
тихо. Руководитель сидел серой мышкой. Он выпячивал грудь. Вот уже она предлагает,
Россия, свои товары, эти мануфактуры, эти разные… хлопки. И тогда сам герцог
Веллингтон, может быть…
– А
скажите, пожалуйста, – спросил он не без робости, – не повлияет ли
это на наши дружеские… пока, – он посмотрел скорбно, – отношения с
Лондоном?
– О, –
успокоил его коллежский советник, – это будет мирное торговое
соперничество, не более.
Акварельки
висели. Во всем мире был мир. Не было воинственного духа. Было мирное соперничество,
очень вежливое, Россия получила значение, черт возьми, – Англии! И он
скажет герцогу Веллингтону: мирное развитие наших колоний… Боже! Как это не
бросалось ранее в глаза: Закавказье – это ведь колония!
Акварельки
висели на своих местах, зеленые марины привлекли внимание руководителя.
Да, но
это очень… громоздко… пустынно. Это, правда – не война, но это тоже, может
быть, отчасти… brouhaha… Льдинки, льдинки и… белые медведи. И с чего здесь
начать? Это, вероятно, нужно отправить министру финансов, этот синий пакет. И
потом все-таки Паскевич. В самом деле, как же здесь Паскевич? Руководитель
остановился глазами на итальянском музыканте, надувшем щеки. Щеки готовы были
лопнуть. Картина слегка облупилась.
– Вы
говорили, – спросил осторожно Нессельрод, – с Иваном Федоровичем?
Коллежский
советник глазом не моргнул.
– С
общими начертаниями проекта Иван Федорович знаком. С общими начертаниями – это
означало, как говорил Сашка: вгладь ничего-с.
Ага! Так
вот он какой, этот свойственник! Это положительно приятный человек. И теперь
мимо Паскевича, от имени министерства, можно сунуть императору проект.
Превосходная мысль. Проекты в моде… Но не начнется ли все-таки возня с
Паскевичем? И где доказательства… гарантии… этого меморандума? И тут он по
привычке взглянул вопросительно на Родофиникина. Грек был немного обижен.
С
неимоверной живостью он пожал руку Грибоедову.
– Какой
талант, любезнейший Александр Сергеевич! Я всегда, всегда говорил дорогому
нашему графу.
И
руководитель подтвердил кивком: говорил. И Грибоедов сказал холодно, обращаясь
к Нессельроду:
– В
проекте своем я старался везде держаться образа мыслей почтеннейшего
Константина Константиновича. И все, что он скажет, приму с покорностью и
удовольствием: опытность его велика, а моя часто недостаточна.
– Ах
нет, ах нет, Александр Сергеевич, – живо качал головой Родофиникин, –
это все вы, самостоятельно, я здесь ни при чем.
– Когда
Иван Федорович узнал, что вы больны, ваше превосходительство, он сказал: Родофиникин
болен европейской горячкой, а азиатская болезнь ему впрок. Но болезнь ваша
помешала мне ранее…
Не
следовало забывать: он был свойственник Паскевичу. Руководитель улыбнулся,
Константин Константинович пустил басом:
– Хе-хе-хе…
Старший
потер ручки. Приятный разговор, ни передвижения войск, ни осложнений с кабинетами,
ни депеш, проект преобразования, интересный, как чтение романа, и вовсе не
требующий немедленных действий.
Хотя он
слишком громоздок, этот проект. Нужно вообще все это поручить… Может быть,
создать комиссию? Племянник жены ходит без дела, ему следовало бы поручить
создать этакую комиссию, с штатом. Это очень прилично. Жена вчера потребовала
место секретаря, но племянник шут, игрок, – комиссия – другое дело.
– Господа,
прошу в зал.
Родофиникин
положил синий сверток в свой портфель.
|
