 Увеличить |
Книга третья
Исполнение обещания, данного умершей
Глава первая.
Вопрос о водоснабжении в Монфермейле
Монфермейль расположен между Ливри и Шелем, на южном конце
высокого плато, отделяющего Урк от Марны. Теперь это довольно большой торговый
городок, украшенный выбеленными виллами, а по воскресным дням – жизнерадостными
горожанами. В 1823 году в Монфермейле не было ни такого количества белых вилл,
ни такого множества довольных горожан: это было всего лишь сельцо, затерянное
среди лесов. Правда, здесь кое-где попадались дачи в стиле минувшего столетия,
которые легко можно было узнать по их барскому виду, по характерным для той
эпохи балконам витого железа и продолговатым окнам, маленькие стекла которых
переливались на белом фоне закрытых внутренних ставней всевозможными зелеными
оттенками. Тем не менее Монфермейль был всего лишь сельцом. Ни ушедшие на покой
торговцы сукном, ни отдыхавшие на даче судейские еще не набрели на него. Это
был тихий, прелестный уголок, ничего более собой не представлявший. Там вели
деревенский образ жизни, привольный, дешевый и простой. Только воды было мало,
так как сельцо стояло на высоком месте.
За водой приходилось идти довольно далеко. Конец села,
который ближе к Ганьи, черпал воду из великолепных лесных прудов;
противоположный конец, со стороны Шеля, там, где была церковь, питьевую воду
мог брать только из родничка на склоне горы, близ дороги на Шель,
приблизительно в четверти часа ходьбы от Монфермейля.
Таким образом, запасти воду было для каждой семьи довольно
тяжелой обязанностью. Зажиточные дома, аристократия, в том числе хозяин
трактира Тенардье, платили по лиару за ведро воды старичку, который исполнял
обязанности водовоза в Монфермейле и зарабатывал около восьми су в день. Но
старичок летом работал до семи часов вечера, а зимой до пяти, и как только
темнело, как только закрывались ставни в нижних этажах, тот, у кого не
оставалось воды для питья, должен был идти за ней сам или обходиться без воды
до утра.
Мысль о воде приводила в ужас несчастное создание, которое
читатель, может статься, не забыл, – маленькую Козетту. Вспомните, что
держать Козетту было выгодно супругам Тенардье по двумя причинам: они брали
плату с матери и заставляли работать дитя. И когда мать перестала присылать
деньги, а из предыдущих глав читатель знает, почему, Тенардье все же оставили
девочку у себя. Она заменяла им служанку. Когда воды не хватало, за ней
посылали Козетту. И девочка, умиравшая от страха при одной мысли, что ей
придется ночью идти к роднику, тщательно следила, чтобы в доме всегда была
вода.
Рождество 1823 года праздновалось в Монфермейле особенно
торжественно. В первую половину зимы погода стояла мягкая; не было еще ни
морозов, ни метелей. Приехавшие из Парижа фокусники получили у мэра разрешение
поставить балаганы на главной улице, а компания странствующих торговцев, в силу
такой же льготы, построила будки на Церковной площади до самой улицы
Хлебопеков, где находилась, как известно, харчевня Тенардье. Весь этот люд
наводнял постоялые дворы и кабаки, внося шумную и веселую струю в спокойную
жизнь глухого села. В качестве добросовестного историка мы должны даже
упомянуть о том, что среди всевозможных диковин, появившихся на площади, был
зверинец, где уродливые шуты в лохмотьях, неизвестно откуда взявшиеся,
показывали крестьянам Монфермейля в 1823 году одного из тех ужасных бразильских
кондоров, которых королевский музей приобрел лишь в 1845 году и у которых глаза
похожи на трехцветную кокарду. Если не ошибаюсь, зоологи называют эту птицу
Caracara Polyborus; она принадлежит к разряду хищников и семейству ястребиных.
Старые бравые солдаты-бонапартисты, жившие на покое в селе, приходили с
благоговением поглядеть на эту птицу. Шуты уверяли, что трехцветная кокарда –
явление исключительное, созданное богом для их зверинца.
В сочельник возчики и странствующие торговцы сидели в
харчевне Тенардье вокруг стола, на котором горели свечи. Харчевня ничем не
отличалась от любого кабачка: столы, оловянные жбаны, бутылки; пьяницы,
курильщики; мало света, много шума. Впрочем, два модных в ту пору предмета на
другом столе свидетельствовали о том, что это был 1823 год, а именно:
калейдоскоп и лампа из белой жести. Кабатчица присматривала за ужином,
поспевавшим в жарко пылавшей печи; супруг ее пил с гостями, толкуя о политике.
Кроме разговоров политических, главной темой которых была
война в Испании и его светлость герцог Ангулемский, в шуме голосов можно было
различить замечания, имевшие чисто местный интерес:
– Вон сколько выжали вина в Нантерском и Сюренском
округах! Кто считал, что получит бочек десять, получил двенадцать. Из-под
давила ручьями текло. – Как же так? Виноград-то ведь еще не поспел? –
В тех местах не надо ждать, пока поспеет. Если собираешь спелый, так вино, чуть
весна, и загустело. – Стало быть, это совсем слабое вино? – У них вина
еще слабее, чем тут. А виноград собирать нужно, когда он зеленый.
И т. д.
Слышались выкрики мельника:
– Разве мы можем отвечать за то, что насыпано в мешки?
Там попадается всякая всячина, копаться с ней нам недосуг, вот и приходится
пускать все как есть под жернов. Там и куколь, и медунка, и ржавинка, и вика, и
журавлиный горох, и конопля, и лисий хвост, и видимо-невидимо всякой другой
дряни, не считая мелких камешков, которых другой раз полно в зерне, особенно в
бретонском. Мне такая же охота молоть эту бретонскую рожь, как пильщику
распиливать бревна, в которые набиты гвозди. Посудите сами, сколько трухи
попадает в помол. А потом народ жалуется на плохую муку. И зря! Мы не виноваты.
Косарь, сидевший у простенка за столиком с землевладельцем,
который торговался с ним из-за цены на весенние луговые работы, говорил:
– Что трава сырая, беды никакой нет. Ее даже спорей
косить. Роса полезна. Но все одно, трава эта ваша молоденькая и пока что
неподатливая. Уж очень нежна, так и клонится под косой.
И т. д.
Козетта сидела на своем обычном месте: на перекладине
кухонного стола около очага. В лохмотьях, в деревянных башмаках на босу ногу,
она, при свете очага, вязала шерстяные чулки для девочек Тенардье. Под стульями
играл котенок. Из соседней комнаты доносились смех и звонкие голоса Эпонины и
Азельмы.
В углу, возле печки, на гвозде висела плеть.
Порой в харчевню врывался пронзительный плач ребенка. Это
кричал сын хозяйки, родившийся в одну из предыдущих зим, «неизвестно
почему, – говорила она, – наверно, из-за холода». Ему шел четвертый
год. Мать хотя и выкормила его, но не любила. Когда отчаянные вопли малыша
становились слишком докучными, Тенардье говорил жене: «Слышишь, как твой сын
развизжался. Пойди-ка погляди, чего ему там надо». «А ну его! Надоел он мне!» –
отзывалась мать. И покинутый ребенок продолжал кричать в потемках.
|
